Мифология. Литература древней греции интересных фактов о жизни и творчестве Гомера

Гомер Гомер – легендарный эпический поэт Древней Греции. Время на все есть: свой час для беседы, свой час для покоя. Об одном следует говорить, а о другом – молчать. Приятны завершенные труды. Я – тебе, ты –

Одиссей в поэме Гомера рассказывает об острове Крит. В наши дни остров Крит, входящий в состав Греции, населяет около полумиллиона человек. Жители занимаются в основном сельским хозяйством. Промышленность развита слабо, железных дорог нет. Словом, того изобилия, о котором сообщает Гомер, ныне на острове Крит нет и в
помине. До 70-х годов XIX века жители Крита и не догадывались о том, что под их ногами в земле покоится в развалинах древнейшая цивилизация, бывшая когда-то жемчужиной Средиземноморья.

Некий критский купец по имени Минос Халокеринос, живший во второй половине XIX века, тезка знаменитого царя Миноса, натолкнулся на развалины древней постройки, нашел древнюю утварь. Сообщения об этом открытии облетели мир, заинтересовали знаменитого Г. Шлимана, но раскопки начал производить англичанин Артур Эванс в 1900 году, ставший первооткрывателем критской культуры . Взору Эванса открылся великолепный дворец Миноса (так назвал его Эванс), многоэтажный, с огромным количеством комнат, коридоров, купален, кладовых, с водопроводом, канализацией. В дворцовых залах стены были расписаны фресками. Вместе с огромными сосудами (пифосами), оружием, украшениями были найдены таблички с письменами. Гомер не лгал, Крит был действительно средоточием богатств и искусств древности.

Погибшая, по-видимому, богатейшая крито-микенская культура, бесспорно, имела свою литературу. Однако от нее ничего не осталось, кроме письмен на глиняных табличках, расшифровать которые удалось только в 1953 году англичанам Вентрису и Чэдвигу. Однако обойти молчанием в истории литературы крито-микенскую культуру нельзя. Это связующее звено между культурой Древнего Египта и эллинской культурой.

До XX века наука, в сущности, ничего не знала о древностях Крита, кроме свидетельств Гомера, Геродота, Фукидида и Диодора, которые воспринимались как легендарный, сказочный материал.

Расцвет критской культуры приходится, видимо, на середину II тысячелетия до н. э. Предания связывают его с именем царя Миноса. «Минос раньше всех, как нам известно по преданиям, приобрел себе флот, овладев большой частью моря, которое называется теперь эллинским»,- писал древнегреческий историк Фукидид. Геродот называл Миноса «владыкой моря». Критские города не имели укреплений. Видимо, у Крита был прекрасный флот, который вполне обеспечивал безопасность его городов. Фукидид и Диодор считали Миноса греком. Гомер называл его «собеседником Крониона».

…Гомеровский эпос и вся мифология - вот главное наследство, которое греки перенесли из варварства в цивилизацию.
Ф. Энгельс

Гомер так велик, так многозначителен и для духовной истории античного мира, и для последующих эпох истории всего человечества, что именем его по праву должна быть названа целая культура.

Гомер был греком, по-видимому, из ионийцев с берегов Малой Азии.

В наши дни в пятимиллиардной семье человечества греков сравнительно немного: что-то около 12 миллионов, причем одна треть из них живет вне Греции. Когда-то они были огромной культурной силой мира, распространяя свое влияние далеко за пределы метрополии.

Древние греческие племена, конечно, не были единым народом, да и греками они себя не называли. Так назвали их позднее римляне по имени одного из маленьких племен в Южной Италии. Сами же они себя именовали эллинами. Родословная эллинов теряется в XII столетии до н. э. Коренное население в те времена, по-видимому, составляли пелазги , с ними слились племена, пришедшие из Малой Азии и с севера Балканского полуострова.

Какими же были греки в те отдаленные времена? В наши дни они сравнительно невысокие (165-170 см), с темными волнистыми волосами, смуглой кожей и темными глазами. В те времена рост мужчин, судя по археологическим раскопкам, доходил до 180 см.

Гомер называет ахейцев «кудреглавыми», Менелая «светловласым» или «златовласым». Светлокудрой была и Агамеда, древняя врачевательница, которая «знала все травы целебные, сколько земля их рождает». Светлокудрым был и Одиссей и, надо полагать, большинство греков. Гомер картинно рисует внешний облик своих героев. Агамемнон высок ростом, худощав, Одиссей ниже и коренастей. Стоя рядом с Менелаем, он несколько уступал ему, но сидя выглядел «взрачнее». Менелай говорил мало, бегло, но веско, «разительно», изъясняясь прямо, «неоколично». Великолепен в «Илиаде» портрет Одиссея. Вот он встал, потупил очи, устремил их в землю, стоит тихо, недвижно, будто ищет и не может найти слов и не знает, что сказать, «человеку простому подобный». Что это, или он от гнева потерял дар речи, или вовсе глуп, неречист, «скудоумен»? Но вот из могучей его груди вырвался голос, и речь, «как сильная вьюга, из уст его устремилась»- «Нет, не дерзнул бы никто с Одиссеем стязаться словами».

Гомер запечатлел детали жизни своих современников. Иногда они ничуть не отличаются от того, что наблюдали мы и в наши дни. Вот он рассказывает, как играющий мальчик что-то строит на морском берегу из влажного песка и потом «рукой и ногой рассыпает, резвяся», или как «яремные мески» (лошаки) «тянут с высокой горы по дороге жестокобугристой брус корабельный иль мачту огромную…», или как отдыхает работный человек:

…муж дровосек начинает обед свой готовить,
Сев под горою тенистой, когда уже руки насытил,
Лес повергая высокий, и томность на души находит,
Чувства ж его обымает алкание сладостной пищи.

Гомер очень обстоятелен - по его описаниям можно живо представить себе трудовой процесс человека его дней. Поэт, видимо, был близок к простому народу, может быть, в юности сам строил плоты и корабли и плавал на них по «беспредельному морю». Это чувствуется по тому, как подробно и, пожалуй, любовно описывает он работу Одиссея, строившего свой плот:

Начал рубить он деревья и скоро окончил работу,
Двадцать он бревен срубил, их очистил, их острою медью
Выскоблил гладко, потом уравнял, по шнуру обтесавши.
Тою порою Калипсо к нему с буравом возвратилась.
Начал буравить он брусья и, все пробуравив, сплотил их,
Длинными болтами сшив и большими просунув шипами.

И т. д. (V). Пользуясь подробным и любовным описанием Гомера, плотник наших дней свободно построит сооружение, сделанное Одиссеем.

Гомер точно и подробно описал города, в которых жили его современники и соотечественники. Город его дней предстает нашему воображению вполне реально и зримо с улицами и площадями, храмами и домами горожан и даже с хозяйственными постройками:

…С бойницами стены его окружают;
Пристань его с двух сторон огибает глубокая: вход же
В пристань стеснен кораблями, которыми справа и слева
Берег уставлен, и каждый из них под защитною кровлей;
Там же и площадь торговая вкруг Посидонова храма,
Твердо на тесаных камнях огромных стоящего; снасти
Всех кораблей там, запас парусов и канаты в пространных
Зданьях хранятся, там гладкие также готовятся весла.

Городские стены - «чудной красы», не забывает вставить Гомер, ибо горожане его времени думали не только о неприступности и крепости стен, но и об их красоте.

Мы узнаем, правда в общих чертах, и о существовании в дни Гомера медицины. В войске ахейцев был свой врач, некий Махаон, сын Асклепия, бога врачевания. Он осмотрел рану Менелая, выжал кровь и осыпал ее «врачествами». Что это были за средства, точный и обстоятельный Гомер не сообщает. Это - тайна. Ее открыл Асклепию кентавр Хирон, добрейшее существо с лицом человека и туловищем коня, воспитатель многих героев - Геракла, Ахиллеса, Ясона.

Врачеванием занимаются не только специально обученные к тому люди, «сыновья Асклепия», или знахари, подобные светлокудрой Агамеде, но и отдельные воины, узнавшие те или иные рецепты. Их знал и герой Ахиллес от кентавра Хирона, и Патрокл, узнавший их от Ахиллеса.

Гомер описал даже хирургическую операцию:

Распростерши героя, ножом он из лядвеи жало
Вырезал горькой пернатой, омыл с нее теплой водою
Черную кровь и руками истертым корнем присыпал
Горьким, врачующим боли, который ему совершенно
Боль утоляет: и кровь унялася, и язва иссохла.

Греки считали Гомера своим первым и самым великим поэтом. Однако его поэзия венчала уже большую культуру, созданную не одним поколением. Было бы наивно думать, что она, как чудо, возникла на невозделанной почве. Мы мало знаем, что предшествовало ей, но сама система поэтического мышления великого старца, мир его нравственных и эстетических представлений говорят о том, что это вершина многовекового культурного процесса, гениальное обобщение духовных интересов и идеалов общества, проделавшего уже большой путь исторического становления. Историки полагают, что Греция времен Гомера была уже не такой богатой и высокоразвитой, как в предшествующую крито-микенскую эпоху. Сказались, видимо, межплеменные войны и вторжение новых, менее развитых племен, что задержало и даже несколько отодвинуло Грецию назад. Но будем пользоваться поэмами Гомера, а в них - картина иная. (Может быть, это только поэтические воспоминания о давно прошедших временах?) Судя по описаниям Гомера, народы, населявшие берега Малой Азии, Балканский полуостров, острова Эгейского моря и всего Восточного
Средиземноморья, жили богато, Троя была уже хорошо отстроенным городом с широкими площадями.

О высоте культуры свидетельствуют предметы обихода, описанные Гомером.

Лира, на которой играл Ахиллес, была «пышная, изящно украшенная», с «серебряной накольней сверху».

В его палатке - кресла и роскошные пурпурные ковры. На столе - «красивые корзины» для хлеба.

Говоря о Елене, сидящей за ткацким станком, Гомер не преминет бросить взгляд и на полотно: это, оказывается, «светлый, двускладный покров», нечто вроде античного гобелена, на котором изображались сцены из Троянской войны («сраженья, подвиги конных троян и медяноспешных данаев»). Надо полагать, во времена Гомера эпизоды Троянской войны были предметом не только устных преданий, песен, но и живописных и пластических творений.

О высоте общей материальной культуры мира эпохи Гомера свидетельствуют и красочно описанные поэтом косметические ухищрения богини Геры. Поэт подробно, с восторгом описывает убранство богини, все хитрости женского туалета, ее красоту:

В уши - прекрасные серьги с тройными подвесями вдела,
Ярко игравшие: прелесть кругом от богини блистала.
Легким покровом главу осенила державная Гера.
Пышным, новым, который, как солнце, сиял белизною.
К светлым ногам привязала красы велелепной плесницы,
Так для очей восхитительным тело украсив убранством,
Вышла из ложницы Гера…

Любит поэт останавливать свой взор на военных доспехах, одежде, колесницах, рисуя подробно каждую деталь их. Пользуясь его описаниями, можно со всей точностью воссоздать предметы обихода, которыми пользовались его современники. Колесница Геры имела два медных колеса о восьми спицах на железной оси. Колеса имели золотые обода, с медными плотно положенными шипами, ступицы закруглены серебром. Кузов был прикреплен ремнями, пышно отделанными серебром и золотом. Над ним возвышались две скобы, дышло было отделано серебром, а упряжь - золотом. «Диво для взора!»

А вот описание облачения воина: Парис, идя на бой с Менелаем, одевает на «белые ноги» «пышные» поножи, застегнув их серебряными пряжками, на грудь наложил медные латы, на плечо набросил ремень и среброгвоздный меч с медным клинком, на голову надел блестящий шлем с гребнем и конской гривой, в руки взял тяжкое копье.

Такое вооружение, конечно, было громоздким и тяжелым, и Гомер, сообщая о гибели того или иного воина, обычно заключает сцену фразой: «С шумом на землю он пал, и взгремели на павшем доспехи». Доспехи были гордостью воина, его достоянием, и довольно дорогим, поэтому победитель спешил снять их с побежденного, это был трофей и почетный и богатый.

Государственного аппарата еще нет в дни Гомера, народы живут в патриархальной простоте, все производя на своем клеросе (наделе). Но начатки налоговых обложений уже намечаются. «Себя ж наградил за убыток богатым сбором с народа»,- говорит в поэме Алкиной. Классовое расслоение уже достаточно резко обозначалось в греческом обществе в дни Гомера. Поэт красочно рисует жизнь верхушки народа, роскошь ее жилищ, одежд, комфортабельный быт. Вряд ли был очень роскошен дом Одиссея, но и здесь - «богатые кресла искусной работы», их накрывают «узорной тканью», под ноги ставится скамейка, «серебряная лохань», для омовения рук, «золотой рукомойник». «Гладкий стол», видимо, был легок, его пододвинула рабыня. Рабыни и отроки подают яства, ключница заведует припасами, выдает их. Тут и глашатай следит за тем, чтобы не пустовали кубки.

Богат был и дом Нестора, куда прибыл сын Одиссея Телемах, принятый старцем как почетный гость. Он укладывает Телемаха «в звонкопространном покое» на «прорезной» кровати.

Младшая дочь Нестора отвела Телемаха в прохладную баню, омыла его и натерла «чистым елеем». В хитоне и богатой хламиде вышел из бани юный сын Одиссея, «богу лицом лучезарным подобный».

Гомер описал и богатые пиршества греков, на которые, надо полагать, приглашались все свободные граждане города, как, например, на Пилосе во время праздника Посейдона («лазурнокудрявого бога»):

Было там девять скамей: на скамьях, по пятисот на каждой,
Люди сидели, и девять быков перед каждою было.
Сладкой отведав утробы, уже сожигали пред богом Бедро…

Гомер описывал подробно, как во время пиршества отроки разносят «светлый напиток» по кругу гостей, «по обычаю справа начавши», как бросают в огонь языки жертвенных животных и т. д.

На пиршествах ели мясо (рыба не входила в круг деликатесов), обильно посыпая его зернами ячменя. После пиршества юноши пели гимн богу («громкий пеан»).

Участь же бедняков печальна. Можно судить об этом по тому, как обращались женихи Пенелопы и даже рабыни с неузнанным Одиссеем, явившимся в дом свой в рубище нищего, какую потеху для себя они устроили из спора и драки двух нищих, одним из которых был переодетый Одиссей («женихи же, всплеснувши руками, все помирали от смеха»):

Вот погоди, я с тобою разделаюсь, грязный бродяга:
Дерзок в присутствии знатных господ и не робок душой ты.

Грозит Одиссею один из женихов. Угроза старику-нищему еще более страшна:

Брошу тебя я в корабль чернобокий и мигом отправлю
На материк к Эхету-царю, истребителю смертных.
Уши и нос он тебе беспощадною медью обрежет,
Вырвет срам и сырым отдаст на съедение собакам.

Поэзия Гомера, конечно, была уже вершиной какой-то очень большой художественной культуры, не дошедшей до нас. Она воспитала его, сформировала его художественный вкус, научила понимать красоту физическую и нравственную. Высшие достижения этой культуры он воплотил в поэзии как гениальный сын своего народа. В Древней Греции существовал культ красоты, и прежде всего физической красоты человека. Гомер запечатлел этот культ в поэзии, великие скульпторы Греции несколько позднее - в мраморе.

Все боги, кроме, пожалуй, хромоногого Гефеста, были прекрасны. О красоте своих героев Гомер говорит постоянно.
Елена, дочь Леды, была так красива, что все женихи ее, а это были властители городов-государств, во избежание взаимных обид и междуусобиц, договорились между собой признать и защищать ее избранника, и, когда Елена, уже жена Менелая, была похищена Парисом и увезена из Микен в Трою, договор вступил в силу. Вся Греция пошла на Трою. Так началась великая война, описанная Гомером в «Илиаде». Парис, по описаниям Гомера, «светел красой и одеждой», у него «пышные кудри и прелесть». Он получил «любезный дар златой Афродиты» - красоту.

Все у Гомера красивы: и боги, и люди, и вся Эллада, «славная жен красотою».

С проникновенной нежностью описывает Гомер облик Елены. Вот она встала, осенилась сребристыми тканями. Пошла, «по лицу ее струятся нежные слезы». Ее увидели старцы. Казалось бы, все они должны воспылать ненавистью и негодованием, ведь столько народов она взбудоражила, столько бед принесла жителям Трои. Но старцы не могут сдержать восхищения: так хороша, так прекрасна она - эта «лилейнораменная» Елена:

Старцы, лишь только узрели идущую к башне Елену,
Тихие между собой говорили крылатые речи;
Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы
Брань за такую жену и беды столь долгие терпят:
Истинно, вечным богиням она красотою подобна!

Для Гомера нет в мире виновных, все совершается по воле богов, впрочем, и они подвластны великим мойрам - судьбе. Невиновна и Елена, ее побег из Микен - воля Афродиты. Старец Приам, правитель осажденной Трои, с отеческой заботой относится к молодой женщине. Увидев Елену, он дружелюбно подозвал ее: «Шествуй, дитя мое милое!.. Ты предо мною невинна: единые боги виновны».

Рисуя сцену ранения Менелая, Гомер и здесь отдает дань красоте: «обагрилися пурпурной кровью бедры крутые, красивые ноги» - и сравнивает их с «обагренной в пурпур» слоновой костью. Сраженного в бою троянца «юного» Симонисия он уподобляет срубленному тополю, «влажного луга питомцу», что «ровен и чист». Бог Гермес предстал перед Приамом, «благородному юноше видом подобный, первой брадой опушенному, коего младость прелестна».

Приам, жалуясь на судьбу и предвидя свою насильственную смерть, более всего страшится того, что предстанет взорам людей в непристойном виде, с телом, искаженным старостью:

…О, юноше славно,
Как ни лежит он, упавший в бою и растерзанный медью,-
Все у него, и у мертвого, что ни открыто, прекрасно!
Если ж седую браду и седую главу человека,
Ежели стыд у старца убитого псы оскверняют,-
Участи более горестной нет человекам несчастным.

Рассказывая об Аяксе, Гомер не преминет отметить и «лица красоту», он скажет о «прекрасных ахейских женах». Об Эрмии: «пленительный образ имел он юноши с девственным пухом на свежих ланитах, в прекрасном младости цвете». Мегапеид «пленял юной красой». И т. д. и т. п.

Гомер прославляет и красоту вещей. Их создают художники. Он прославляет и своих собратьев, «певцов, утешающих душу божественным словом», и искусных мастеров-ювелиров. Так, в самом патетическом месте повествования Гомер останавливает свой взор на искусно сработанной бляхе, он не может не остановиться и подробно не описать ее:

Золотою, прекрасной, с двойными крючками
Бляхой держалася мантия: мастер на бляхе искусно
Грозного пса и в могучих когтях у него молодую
Лань изваял: как живая, она трепетала; и страшно
Пес на нее разъяренный глядел, и из лап порываясь
Выдраться, билась ногами она: в изумленье та бляха
Всех приводила.

Мифы гомеровской Греции

Мифы - это первая форма поэтического сознания народа. В них его философия, его история, его нравы, обычаи, его тревога, заботы, мечты, идеалы и, в конце концов, весь комплекс его духовной жизни.

Повседневная жизнь древнего грека проходила в постоянном общении с богами. Общение это было, конечно, не наяву, а в воображении, но от этого оно не утрачивало для него силу реальности. Весь окружающий его мир был населен богами. В небе и звездах, в морях и реках, в лесах и горах - всюду он видел богов. Читая в наши дни Гомера, мы не можем воспринимать его повествование как реалистическое изображение подлинных событий. Для нас это - прекрасный поэтический вымысел. Для древнего грека, современника поэта, оно было неоспоримой правдой.

Когда мы читаем у Гомера: «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос», мы понимаем, что наступило утро, и не просто утро, а утро яркое, южное, солнечное, утро прекрасное, овеянное свежим дыханием моря, утро, подобное юной богине, ведь названная здесь Эос - «младая» и у нее «пурпурные персты». Древний грек воспринимал эту фразу в такой же эмоциональной окраске, но если для нас Эос - поэтический образ, то для древнего грека это было реальное существо - богиня. Имя Эос очень много говорило его сердцу. Он знал о ней и прекрасные и трагические истории. Это богиня утра, сестра Гелиоса, бога Солнца, и Селены - богини Луны. Она родила звезды и ветры - холодного резкого Борея и мягкого, нежного Зефира. Древний грек представлял ее себе прекраснейшей юной женщиной. Как и реальные, обычные женщины, она жила жизнью сердца, она влюблялась и страдала, наслаждалась и горевала. Она не устояла перед мужественной красотой бога войны Ареса и тем вызвала гнев влюбленной в него Афродиты. Богиня любви в наказание внушила ей постоянное и неутолимое желание. Эос влюбилась в красавца Ориона и похитила его. Имя Ориона влекло за собой вереницу новых сказаний. Он был сыном бога моря Посейдона. Отец даровал ему способность ходить по морской поверхности. Он был сильным и смелым охотником, но и дерзким и самонадеянным. Он обесчестил юную Меропу, и отец девушки ослепил его. Тогда, чтобы прозреть, он пошел к самому Гелиосу, и тот своими животворными лучами вернул ему зрение. Орион погиб от стрелы Артемиды и был унесен на небо. Там он стал одним из созвездий.

Грек знал и другую печальную повесть об утренней богине. Она однажды увидела юного троянца Титона, брата Приама, и, покоренная, его красотой, унесла его и стала его возлюбленной, родив от него сына Мемнона. Любовь ее была так сильна, что она упросила Зевса дать ему бессмертие, но позабыла попросить и вечную ему юность. Красавец Титон стал бессмертным, но каждый день что-нибудь утрачивалось в нем. Жизнь угасала, но не уходила совсем. В конце концов он одряхлел: не мог уже и двигаться. Несчастной богине оставалось только горько оплакивать свою роковую ошибку.

Говорят, что Титон олицетворял для древних греков уходящий день, угасающий, но еще не угасший свет. Возможно! Но какую чудесную и волнующую легенду об этом явлении природы создала поэтическая фантазия гениального народа!
Итак, розовоперстая Эос! Утро! Утро и молодость! Утро и красота! Утро и любовь! Все это сливалось в сознании древнего грека, вплетаясь в удивительные по красоте сказания.

Мы читаем у Гомера и такую фразу: «Тяжкая с грозного неба сошла ночь».

Ночь (по-гречески Никта) тоже богиня, но ее имя сопряжено уже с другими образами - мрачными. Она дочь Хаоса и сестра Эреба (мрака) и, как пишет Гомер, «бессмертных и смертных царица». Живет она где-то в глубинах Тартара, там она встречается со своим антиподом и братом Днем, чтобы сменять его в вечной смене суток.

У Ночи есть дети и внуки. Ее дочь Эрида (распря) родила Раздоры, Скорби, Битвы, Голод, Убийства. Эта злобная, коварная богиня подбросила на свадебный пир Пелея и Фетиды яблоко раздора и привела к войне целые народы - греков и троянцев.

От Ночи родилась и грозная богиня возмездия Немезида. Суд ее справедлив и скор. Она наказывает за зло, содеянное человеком. Скульпторы ее изображали прекраснейшей (греки не могли иначе) женщиной с мечом, крыльями и весами (меч - возмездие, кара, наказание; крылья - скорость возмездия; весы - уравновешивание вины и наказания).

Ночь родила нимф Гесперид. Они живут на самом крайнем западе, у реки Океан, в прекрасном саду, и стерегут там яблоки, дающие вечную молодость. Сыном Ночи был насмешливый божок Мом, великий пересмешник и забияка. Он злоречив, он смеется даже над самими богами, и разгневанный Зевс изгнал его из царства богов Олимпа.

Сыном Ночи был и Танатос - беспощадный бог смерти. Однажды Сизифу удалось заковать Танатоса в цепи, и люди перестали умирать, но это длилось недолго, и Танатос, освобожденный, снова стал уничтожать род людской.

У Ночи были три страшные дочери: мойры, богини судьбы. Одна из них звалась Лахетис (вынимающая жребий). Еще до рождения человека она определяла его жизненную участь. Вторая - Клото (прядущая). Она пряла человеку нить его жизни. И третья - Атропос (неотвратимая). Она обрывала эту нить. Русские переводчики Гомера Гнедич и Жуковский назвали мойр в своих переводах парками. Греки не знали такого слова, «парки» - слово латинское, так мойр называли древние римляне, перенеся их в свой пантеон.

Пожалуй, самым прекрасным сыном Ночи был Гимнос, бог сна. Он всегда благодетелен, он врачует людские печали, дает отдохновение от тяжких забот и дум. Гомер рисует милую сцену: Пенелопа тоскует в своих покоях о пропавшем без вести муже, о сыне Телемахе, которому угрожают и «злое море» и «вероломные убийцы», но вот… «Мирный сон прилетел и ее улелеял, и все в ней утихло».

Гомер называет его «усладителем». Он тоже живое существо, прекрасный юноша, живущий на острове Лемнос, у родника забвения. У него тоже вполне человеческие чувства. Он влюблен в одну из Харит, Пазифаю, влюблен давно и безнадежно. Но вот Гере понадобилась его услуга, надо было усыпить Зевса. Гимнос колеблется, боится гнева сильнейшего из богов. Но Гера обещает ему любовь Пазифаи:

Ты обоймешь наконец, назовешь ты своею супругой
Ту Пазифаю, по коей давно все дни воздыхаешь.

И Гимнос в восторге, только просит Геру поклясться «Стикса водою», что она исполнит обещанное.

Грек всюду видел богов, и они были прекрасны в своих не божественных, а человеческих чувствах, людей он возвышал до идеала божества, богов низводил к людям, и в этом была притягательная сила его мифологии.

Однако греческая мифология претерпела определенную эволюцию.

Первые, самые древние боги были ужасны. Они и видом своим и своими действиями могли внушить только страх. Человек был еще очень слаб и робок перед непонятными и грозными силами природы. Бушующее море, штормы, огромные волны, вся беспредельность морского пространства пугали. Внезапное, ничем не объяснимое движение земной поверхности, казавшейся до того незыблемой,- землетрясение; взрывы огнедышащей горы, раскаленные камни, летящие к небу, столб дыма и огня и огненная река, стекающая по склонам горы; страшные бури, ураганы, смерчи, превращающие все в хаос,- все это потрясало души и требовало объяснений. Природа казалась враждебной, готовой в любую минуту принести человеку гибель или страдание. Силы природы казались живыми существами, и они были страшны. Боги первого поколения свирепы. Уран (небо) сбрасывал своих детей в Тартар. Один из Титанов (сыновей Урана и Геи) (земли) оскопил своего отца. От крови, пролившейся из раны, выросли чудовищные гиганты с густыми волосами и бородами и змеиными ногами. Их уничтожили олимпийские боги. Сохранился фрагмент фриза алтаря в Пергаме (II в. до н. э.), где в скульптуре отображена гигантомахия - сражение олимпийских богов с гигантами. Но скульптор, подчиняясь царствующему культу красоты, изобразил гиганта с огромными змеиными кольцами вместо ног, но и с прекрасным торсом и лицом, подобным лицу Аполлона.

Свергший своего отца Крон пожирал своих детей. Чтобы спасти Зевса, его мать Рея бросила в пасть богу-отцу вместо ребенка огромный булыжник, который тот преспокойно проглотил. Мир населен был страшными чудовищами, и с этими чудовищами отважно вступил в борьбу человек.

Третье поколение богов - Зевс, Гера, Посейдон, Аид - гомеровские боги. Они несли светлые гуманистические идеалы.

Олимпийские боги приглашают людей участвовать в их битвах со страшными гигантами, со всеми чудовищами, которых породила Гея. Так появились люди-герои. Русское слово «герой» греческого происхождения (heros). Первое поколение греков сражалось с чудовищами. Геракл убил, будучи еще юношей, киферонского льва, затем немейского льва, завладев его шкурой, неуязвимой для стрел, убил лернейскую гидру о девяти головах, очистил конюшни Авгия, убил на Крите чудовище-быка. Так он совершил двенадцать подвигов, очищая мир от скверны и чудовищ. Герой Кадм, сын финикийского царя, убил чудовище-дракона и основал город Фивы. Герой Тесей убил на Крите чудовище-минотавра. Дочь Миноса, влюбленная в Тесея, помогла ему выбраться из лабиринта, держась за нить (нить Ариадны). Герои совершают дальние походы. Аргонавты во главе с Ясоном отправляются к далекой Колхиде и добывают золотое руно.

Следующее поколение героев сражается у реки Скамандр - это уже персонажи гомеровских поэм.

История греческих богов шла от хаоса к порядку, от уродства к красоте, от богов к человеку. Мир богов патриархален. Они живут на Олимпе. У каждого из них свой дом, построенный «по замыслам творческим» кузнецом, художником и архитектором хромоногим Гефестом. Они спорят и ссорятся, пируют и наслаждаются пением Муз и «звуками лиры прекрасной, бряцавшей в руках Аполлона», и вкушают, как и люди, «сладкий сон». «Блаженные жители неба!»

Олимп, где обитель свою, говорят, основали
Боги, где ветры не дуют, где дождь не шумит хладоносный,
Где не подъемлет метелей зима, где безоблачный воздух
Легкой лазурью разлит и сладчайшим сияньем проникнут;
Там для богов в несказанных утехах все дни пробегают.

Боги хоть и живут на высоком Олимпе, но в постоянном общении с людьми, почти по-приятельски, почти по-соседски. Мать Ахиллеса Фетида сообщает сыну, что вчера Зевс со всеми богами, «с сонмом бессмертных», отправился к отдаленным водам Океана в гости, на пир к «непорочным эфиопам». Судя по всему, пир должен быть многодневный, ибо Зевс возвратился на Олимп только на двенадцатый день. Представление о стране эфиопов еще довольно туманное, они живут где-то на краю обитаемой земли, у отдаленных вод Океана.

Боги летали, они надевали золотые сандалии с крылышками, как делал это Гермес, или возносились в виде облака. Фетида поднялась «из пенного моря» с «ранним туманом». Она предстала перед плачущим сыном «как легкое облако».
Боги для древнего грека всегда были рядом с ним, они помогали или мешали ему, они являлись ему в образе его близких или известных ему людей. Чаще всего они приходили к нему во сне. Так, Афина проникла в спальню к Пенелопе сквозь замочную скважину, «провеяв воздухом легким», предстала перед ней в облике ее сестры Ифтимы, «прекрасной дочери старца Икария», супруги «могучего Эфмела», и стала увещевать ее, пребывающую в «сладкой дремоте в безмолвных вратах сновидений», не печалиться. «Боги, живущие легкой жизнью, тебе запрещают плакать и сетовать: твой Телемах невредим возвратится».

Боги посылают людям свои знаки. Это обычно был полет птиц, чаще всего орла (справа - удача, слева - неудача).
Какую бы серьезную акцию грек ни задумывал, первой его заботой было умилостивить богов, дабы они помогли ему. Ради этого он приносил им жертву.

Гомер очень подробно описал акт жертвоприношения в честь богини Афины. Привели из стада лучшую телицу, оковали ей золотом рога, сыновья Нестора омыли руки в лохани, обложенной цветами, принесли короб с ячменем. Нестор, омыв руки, взял горсть ячменя и осыпал им голову телицы, сыновья сделали то же, потом бросили в огонь шерсть с головы телицы, молясь Афине, и потом Фразимед вонзил ей в тело топор. Телица повалилась. Вскричали женщины - дочери Нестора, невестки и «кроткая сердцем» его супруга. Эта деталь прекрасна: как гуманны были женщины времен Гомера!

Греки богов просили, умоляли, но в сердцах и бранили. Так, в поединке Менелая с Парисом первый, когда его меч разломился на куски от удара о шлем Париса, «возопил, на пространное небо взирая: «Зевс, ни один из бессмертных, подобно тебе, не злотворен!»

Елена так же резко и бранно говорит с Афродитой, когда та зовет ее в опочивальню, где «на ложе точеном светел красой и одеждой» ждет ее Парис. «Ах, жестокая! Снова меня обольстить ты пылаешь? Являешься мне с злонамеренным в сердце коварством? Шествуй к любимцу сама… вечно при нем изнывая супругою или рабою».
Даже главного из богов иногда не щадят. Один из персонажей Гомера так в сердцах обращается к небу: «Зевс-олимпиец, и ты уже сделался явный лжелюбец». Боги, конечно, почтительно относятся к своему верховному предводителю. Когда он входит во дворец (на Олимпе), все встают, никто не дерзает сидеть в его присутствии, но его супруга Гера совсем нелюбезно встречает его (она не прощает ему симпатий к троянцам): «Кто из бессмертных с тобою, коварный, строил советы?»

У Зевса черные брови. Когда он в знак согласия «помовает ими», «благовонные» его волосы подымаются и потрясается Олимп многохолмный.

Как ни грозен Зевс, но супруги своей он явно побаивается. Она и спорит с ним, и «вопит», и может «озлобить его оскорбительной речью». Когда к нему обратилась за помощью нимфа Фетида, мать Ахиллеса, он «вздохнувши глубоко», ответствует: «Скорбное дело, ненависть ты на меня возбуждаешь Геры надменной», обещает помочь, но так, чтобы об этом не узнала его супруга: «Удалися теперь, да тебя на Олимпе не узрит Гера».

Боги, конечно, на страже справедливости. (Так должно быть.) И Зевс, «зрящий на наши дела и карающий наши злодейства», и все остальные жители Олимпа.

Дел нечестных не любят блаженные боги,
Добрые действия ценят они у людей, справедливость.

Но это, как говорится, в идеале. На самом же деле они страдают всеми пороками людей. Они и лживы, и коварны, и злобны. Гера и Афина ненавидят и преследуют всех троянцев только потому, что один из них, пастушок Парис, назвал самой красивой не их, а Афродиту. Сия же последняя покровительствует и Парису и всем троянцам, нисколько не заботясь о справедливости.

Греки страшились гнева богов и всячески старались их умилостивить. Впрочем, иногда они осмеливались и поднимать на них руку. Так, в «Илиаде» Гомер рассказывает, как на поле боя неистовый Диомед в пылу гнева мечет копье свое в сторону Афродиты, которая оказалась здесь, пытаясь спасти своего сына Энея, и ранил ее «нежную руку». «Заструилась бессмертная кровь» богини. Это была не кровь (ведь боги «бескровны, и бессмертными их нарицают»), но особая влага, «какая струится у жителей неба счастливых». Но богине было больно («Во мраке чувств от страданий померкло прекрасное тело») - «она удаляется, смутная, с скорбью глубокой». Зевс, узнав о ее беде, сказал ей с отеческой улыбкой:

Милая дочь! Не тебе заповеданы шумные брани.
Ты занимайся делами приятными сладостных браков.

Кажется, ни одного мало-мальски серьезного поступка герои Гомера не делают без совета или прямого приказания богов: тяжко оскорбил Агамемнон Ахиллеса, гневом возгорелся пылкий воин, к мечу потянулась рука, но тут же явилась его взору Афина, посланная Герой, явилась, зримая только ему и никому другому, и остановила его, говоря: «Злыми словами язви, но рукою меча не касайся». И он подчинился, «стиснув могучую руку», помня истину, которую внушали грекам сызмальства: от богов приходит к человеку все: и любовь, и смерть, венчающая жизнь. Ее предопределяют мойры. Одни умирают от «медленного недуга», который, «растерзавши тело», исторгает от него «изнуренную душу», другие внезапно от «тихой стрелы» Артемиды (женщины) или Аполлона (мужчины).

Греки верили в загробное существование, но это было существование теней, сохранивших все чувства человека: как только «горячая жизнь охладелые кости покинет,- улетевши, как сон, их душа исчезает».

Гомер описал и Аид, область умерших. Надо полагать, что кто-то все-таки в те дальние времена побывал в северных широтах, потому что описание Аида очень сходно с описанием севера во время полярной ночи: Гелиос (солнце) там «никогда не являет оку людей лица лучезарного», «Ночь безотрадная там искони окружает живущих»:

…Здесь все ужасает живущего; шумно бегут здесь
Страшные реки, потоки великие; здесь Океана
Воды глубокие льются, никто переплыть их не может.
И Одиссей, попавший туда, объят «ужасом бледным».

В Аид попадают все умершие, и праведники, и злодеи. Это удел всех смертных. Одиссей увидел там мать «безотрадного страдальца» Эдипа, Иокасту, которая «Аидовы двери сама отворила» (покончила с собой), и родную свою мать Антиклею, которая «погубила сладостномилую жизнь», тоскуя по нем, Одиссее. Он увидел там и своего друга и соратника Ахиллеса. Разговор, состоявшийся между ними, имеет глубокий смысл, в нем - прославление жизни, единственной и неповторимой («радостный свет», «сладостномилая жизнь»!). В Аиде Ахиллес царствует над умершими, и Одиссей корит друга за его ропот:

И так он ответствовал, тяжко вздыхая:
- О, Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся;
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.

Таков Аид, обитель умерших. Но есть еще более страшное место - «Тартар глубокий», самый «последний предел суши и моря». Он мрачнее Аида, где побывал Одиссей, там вечная тьма:

Пропасть далекая, где под землей глубочайшая бездна:
Где и медяный помост и ворота железные, Тартар.
Столько далекий от ада, как светлое небо от дома.

Там томятся поверженные боги - отец Зевса Крон, когда-то верховный бог, там отец Прометея титан Япет, они «ни ветром, ни светом высокоходящего солнца ввек насладиться не могут».

Древний грек верил в существование где-то на Земле прекрасных Елисейских полей, где «пробегают светло беспечные дни человека». Там живут счастливцы. Кто конкретно, Гомер не сообщает, он лишь рисует эту извечную, манящую мечту человечества. Там:

«Ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает», и «сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном с легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным».

Личность Гомера

Ты не пытайся узнать - где родился Гомер и кем был он.
Гордо считают себя его родиной все города;
Важным является дух, а не место. Отчизна поэта -
Блеск «Илиады» самой, сам Одиссея рассказ.
Неизвестный греческий поэт. II в. до н. э.

Так в конце концов решили древние греки споры о том, где родился великий поэт, хотя семь городов претендовали на роль родины автора знаменитых поэм. Новейшие времена уже перестали интересоваться этим вопросом, но споры в науке разгорелись уже по другому поводу, был ли вообще Гомер, не есть ли это собирательный образ поэта, да и существовали ли поэмы в том виде, в каком мы их знаем сейчас. Высказывались предположения, что каждая песнь их складывалась отдельно разными аэдами и потом лишь они соединялись и составили единое повествование. Однако внутреннее единство поэмы, которое мы ощущаем, ныне читая ее, единство и стройность повествования, вся единая логика ее общей концепции, образной системы убеждают нас в том, что перед нами один создатель, гениальный автор, который, может быть, воспользовавшись отдельными уже имевшимися малыми песнями о различных эпизодах Троянской войны и приключениях Одиссея, сложил поэму в ее целом, пронизав всю ее ткань единым поэтическим дыханием.

Гомер воспитал античный мир. Древний грек изучал его с детства и всю жизнь носил в себе идеи, образы, чувства, порожденные в его воображении поэмами великого старца. Гомер формировал взгляды, вкусы, мораль древних греков. Самые образованные, самые изысканные умы античного мира склонялись перед авторитетом патриарха эллинской культуры.

Он, конечно, сын своего века, своего народа. Он впитал с детства мораль и идеалы своих соотечественников, поэтому нравственный мир его - нравственный мир греков его времени. Но это нисколько не умаляет его личных индивидуальных качеств. Его внутренний духовный мир, который он с такой волнующей поэтической силой раскрыл в своих поэмах, стал миром всех его читателей на протяжении тысячелетий, и даже мы, удаленные от него и веками и пространством, испытываем на себе благотворное влияние его личности, воспринимаем его идеи, понятия добра и зла, прекрасного и уродливого. Кого из нас не взволнует картина возвращения Агамемнона на родину и потом гнусное предательское его убийство?

Стал целовать он отечество милое; снова увидя

Какие беды мог в эту минуту ждать Агамемнон?
Какие подозрения питать к кому бы то ни было?

А между тем именно в этот час ждала его смерть, и от самых близких ему людей - жены Клитемнестры и родственника
Эгиста. Последний с «ласковым зовом» ввел его, «подозрению чуждого», в дом и убил «на веселом пире». Вместе с братом Агамемнона Менелаем мы потрясены предательством и таким трагическим финалом радостного возвращения героя на родину:

…во мне растерзалося милое сердце:
Горько заплакав, упал я на землю, мне стала противна
Жизнь, и на солнечный свет поглядеть не хотел я, и долго
Плакал, и долго лежал на земле, безутешно рыдая.

Гомер заставил почувствовать мерзость предательства, потому что сам чувствовал ненависть и отвращение ко всяким жестоким и вероломным актам, что был гуманен и благороден, и это его личное качество ощущается в каждом его стихе, в каждом эпитете.

Прав древний неизвестный нам поэт, который сказал, что важно не то, где родился поэт, а что вложил он в свои поэмы,- его мысль, его душа.

Читая «Илиаду» и «Одиссею», мы постоянно ощущаем присутствие поэта, его нравственные, политические и эстетические идеалы, мы смотрим на мир его глазами, и этот мир прекрасен, потому что таким он казался поэту.

Рассказ Гомера далек от тенденциозности, но он не бесстрастен, он взволнован. Его герои бушуют, страсти играют их душами, часто толкая их на безумства, поэт не судит их. Его повествование проникнуто гуманной терпимостью. Его позиция по отношению к происходящим в его поэмах событиям и к действующим лицам подобна позиции хора в античном театре. Хор радуется, печалится, но никогда не гневается, не осуждает и не вмешивается в события.

Гомер не может скрыть своего постоянного любования и миром, и человеком. Мир грандиозен, велик, он прекрасен, он может быть грозным, он может нести гибель человеку, но он не подавляет человека. Человек подчиняется неизбежности, ибо ей подчиняются и боги, но никогда не проявляет по отношению к богам рабского самоуничижения. Он спорит, протестует и даже замахивается на богов. Мир прекрасен во всех его проявлениях: и в благе, и в зле, и в радости, и в трагизме.

И это - позиция самого поэта, это - приметы его личности.

В своих поэмах Гомер высказывает и собственные политические суждения. Он за единого правителя («нет в многовластии блага»). Правитель держит власть от бога (ему вручает Зевс и «Скипетр и законы»). Он «обязан и сказывать слово и слушать». Великое качество правителя - умение слушать. Умение слушать мнения, советы, учитывать обстановку, события, обстоятельства, быть гибким, как сказали бы мы в наше время,- самое ценное, чем может обладать правитель, и это xopoшo понимал мудрейший Гомер. Устами старца Нестора он поучает правителя: «Мысль исполняй и другого, если кто, сердцем внушенный, доброе скажет». А вместе с тем Гомер напоминает, что «совокупно всего не узнать одному человеку». Одного боги одаряют «способностью к брани», другого «разумом светлым», плодами которого и «грады стоят» и «племена благоденствуют смертных».

Гомер славит доброго правителя. Его Одиссей был добрым, мудрым царем и народ свой любил, «как отец благодушный». Это не раз повторяет поэт. Гомер любуется природой:

Ночь…
На небе около месяца ясного сонмом
Кажутся звезды прекрасные, ежели воздух безветрен;
Все кругом открывается - холмы, высокие горы,
Долы; небесный эфир разверзается весь беспредельный;
Видны все звезды; и пастырь, дивуясь, душой веселится.

А вот зимняя картина:

Снег, устремившися, хлопьями сыплется частый
В зимнюю пору… снег беспрерывный;
Гор высочайших главы и утесов верхи покрывая,
И цветущие степи, и тучные пахарей нивы;
Сыплется снег на брега и на пристани моря седого;
Волны его, набежав, поглощают; но все остальное
Он покрывает.

Рассказывая, к примеру, о путешествии Телемаха, ищущего отца, он говорит о наступившем утре.

Казалось бы, простая, непритязательная и локальная картина. Встало солнце, заиграли его лучи… но Гомер придал ей космический и общечеловеческий характер:

Гелиос с моря прекрасного встал и явился на медном
Своде небес, чтоб сиять для бессмертных богов и для смертных,
Року подвластных людей, на земле плодоносной живущих.

Отношение Гомера к событиям, к миру, к человеку выражены эпитетами, сравнениями, а они у него наглядны, картинны и эмоционально окрашены. Он добр, бесконечно и мудро добр. Так, он говорит, что Афина отстраняет стрелу, пущенную в грудь Менелая, «как нежная мать гонит муху от сына, сном задремавшего сладким».

Вместе с Одиссеем и его товарищами мы оказываемся на берегу теплого южного моря. Нас пленяет прелесть мира и жизни, рисуемая с такой чудесной силой гениальным поэтом: «божественно-томная ночь наступила. Все мы заснули под говором волн, ударяющих в берег»; мы любуемся вместе с Гомером прекрасной Пенелопой, олицетворением вечной женственности, когда она пребывает «в безмолвных вратах сновидений», «полная сладкой дремоты».

В каждом слове Гомера - его душа, его мысли, его радость или печаль, оно окрашено его чувством, и это чувство всегда нравственно, возвышенно.
ill
Вот он показывает нам Одиссея, пребывающего в глубоком горе, вдали от своей родной Итаки:

Он одиноко сидел на утесистом бреге, и очи
Были в слезах; утекала медленно, капля за каплей,
Жизнь для него в непрестанной тоске по далекой отчизне.

И мы верим тому, что ради отчизны он мог бы, как и его певец Гомер, отказаться и от бессмертия, и от «вечной цветущей младости», которые предлагала ему нимфа Калипсо.

Гомер любит широкие картинные сравнения. Они становятся как бы вставными новеллами, полными драматизма и динамики. Рассказывая о том, как плакал Одиссей, слушая аэда Демодока, Гомер вдруг останавливается и отвлекает нас к другой человеческой беде: после упорного боя перед осаждаемым городом пал воин. Он сражался до последнего, «силясь от дня рокового спасти сограждан и семейство». Видя, как содрогнулся он «в смертной борьбе», к нему склоняется супруга. Она рядом, она с ним. Теперь, прижавшись к его груди, она стоит, сокрушенно плачет, уже вдова, а враги бьют ее древками копий, отрывают от дорогого тела и «бедную (Гомер прекрасен в своем всепроникающем сострадании) увлекают на рабство и долгое горе». Рабство и долгое горе! Гомер не забудет прибавить, что там, в неволе, рабстве, увянут ее ланиты от печали и плача.

Поэмы Гомера прославляют жизнь, молодость и красоту человека. Самые нежные эпитеты он прилагает к словам «жизнь» и «молодость». Мы видим в этом черты умудренной старости. Гомер был, бесспорно, стар, многое знал, многое видел, о многом размышлял. Он может уже говорить о «прекрасной младости» и о том, что молодость беспечна, самонадеянна, что «молодость рассудительна редко». Он может на основании своего большого жизненного опыта и глубоких размышлений делать печальные заключения о человеке, о его всеобщей участи:

Боги судили всесильные нам, человекам несчастным,
Жить на земле в огорчениях: боги одни беспечальны.

И отсюда исходит его мудрая терпимость. Он заглянул в души человеческие и описал кипение страстей, то возносящих человека до небес самых возвышенных идеалов, то низвергающих в пучины чудовищного зверства. Гомер не идеализировал ни своих богов, которые были во всем подобны людям, ни своих героев, которые были подобны их богам и в пороках и в доблестях. Мудрый старец не позволил себе судить ни тех, ни других. Они были выше его. Для него, в сущности, не было в мире виноватых. Все - и зло, и благо - все от богов, а у богов (они тоже не всесильны) - от великой и всемогущей Судьбы.

Мы ничего не знаем о Гомере-человеке. Кто он, этот гениальный творец? Где родился, в какой семье, где умер и похоронен? Только скульптурный портрет слепого старца дошел до нас. Гомер ли это? - Вряд ли. Но он жив, он с нами, мы ощущаем его близость. Он в своих поэмах. Здесь его мир, его душа. Он мог бы и в те далекие времена сказать о себе, подобно русскому поэту: «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…»

Илиада

Гнев, о богиня, воспой…
Гомер

Так начинается «Илиада». Слово «воспой» у нас понимается как призыв к прославлению. Но поэт обращается к музе совсем не за тем, чтобы прославить гнев. Он просит ее помочь ему правдиво (непременно правдиво, ибо только в правде видел он достоинство рассказа) поведать о делах далекой старины, о битвах и побоищах и о том, каких бед может натворить безудержный гневный порыв человека, если этот человек держит в своих руках власть и силу.

Гнев, гнев и гнев! Тема гнева пронизывает всю поэму. Можно только дивиться единству замысла и исполнения.
Проследим же историю гнева, с чего он начался, как проявился и как закончился.

Главный герой «Илиады» и главный носитель гнева - Ахиллес, сын мирмидонского царя Пелея, внук Эака и дочери речного бога Асопы. Итак, Ахиллес ведет свое происхождение от богов, он правнук Зевса. Его мать тоже не простая смертная. Она нимфа Фетида. По мифологии греков, леса, горы и реки населяют прекрасные и юные существа - нимфы, «живущие в рощах прекрасных и в источниках светлых, и в злачноцветущих долинах». В горах это ореады, в морях - нереиды, в лесах - дриады, в реках - наяды. Одной из таких нереид и была мать Ахиллеса Фетида. Она, конечно, не может претендовать на равенство с олимпийскими богинями, но всегда вхожа к Зевсу, и он принимает ее дружелюбно и ласково.

Владения Ахиллеса где-то на востоке северной части Греции, в Фессалии. Подвластные его отцу Пелею, а следовательно, и ему, мирмидонцы ведут свое происхождение от муравьев, на что указывает и само их наименование. Муравей по-гречески - мирмекс. Миф рассказывает, что в дни правления деда Ахиллеса Эака богиня Гера, супруга Зевса, наслала на его народ болезнь, и он весь вымер. Тогда Эак вознес свои молитвы к главному богу, своему отцу, и тот дал ему новых подданных - муравьев, превратив их в людей.

Цепь событий связывает Ахиллеса с Троей. Трагедия, которая в конце концов привела Трою и всех ее обитателей к гибели, началась на свадьбе его родителей, Фетиды и Пелея. На свадьбу были приглашены все боги и богини, кроме одной - богини Раздора. Обиженная богиня коварно подбросила так называемое «яблоко раздора», на котором было написано - «для самой красивой». Три богини тотчас же заявили свои претензии на него - Гера, Афина и Афродита. Каждая из них считала себя самой красивой. Зевс, хотя он и был самым грозным из богов, зная характер богинь,
предусмотрительно уклонился от решения и послал их к троянскому пастушку Парису, пусть-де рассудит, как лицо постороннее и беспристрастное. Парис был, конечно, не простой пастушок, а юный царевич, сын Приама и Гекубы. Гекуба при его рождении видела страшный сон, будто родила она не мальчика, а горящую головню, которая сожгла Трою. Испуганная царица удалила родившегося сына из дворца, и он вырос и возмужал на лесистых склонах Иды, пася
скот. К нему-то и обратились прекрасные жительницы Олимпа. Каждая обещала свои дары: Гера - власть, Афина - мудрость, Афродита - любовь самой прекрасной из женщин Эллады. Последний дар показался юному Парису самым привлекательным, и он отдал яблоко Афродите, завоевав ее постоянную благосклонность и столь же постоянную ненависть двух остальных. Далее последовало его путешествие, пребывание у гостеприимного и простодушного Менелая, у которого он похитил красавицу-жену и несметные сокровища при попустительстве Афродиты. Из-за них-то и оказались у стен Трои воинственные ахейцы и их союзники, числом, судя по описанию Гомера, что-то около ста тысяч, на многовесельных кораблях от 50 до 120 воинов в каждом. Пятьюдесятью кораблями из них командовал вождь
мирмидонян могучий Ахиллес, которого мы видим в «Илиаде» молодым, полным сил, отваги и гнева.

Из предыстории нужно указать еще на два обстоятельства. При его рождении Фетиде было предсказано, что сыну ее жить недолго, если захочет он воевать и добиваться воинской славы. Если же согласится на безвестность, то проживет до глубокой старости в покое и благополучии. Фетида, как и всякая мать, предпочла для своего сына последнее. Когда стали собирать воинство для похода на Трою, она скрыла его в женской одежде на острове Скиросе, полагая, что среди дочерей царя Ликомеда он останется неузнанным. Но не знала она хитрости Одиссея. Этот последний, желая увлечь героя в поход, явился на Скирос с подарками. Конечно, трудно было отличить юного Ахиллеса, у которого и пух еще не появился над верхней губой, от окружавших его девиц. И Одиссей предложил на выбор женские украшения, а среди них мечи и копья. Девицы выбрали украшения, Ахиллес же схватил меч и был узнан.

Итак, Фетиде не удалось обеспечить сыну долгую и спокойную жизнь, он предпочел жизнь короткую, но полную бурь, тревог, славы. Ахиллес знал о своей ранней смерти, знали об этом и другие, и прежде всего его мать, которую мы видим постоянно печальной, трепещущей за его судьбу.

Ореол трагизма окружает юную голову Ахиллеса. «Краток твой век, и предел его близок!..» - говорит ему Фетида. «В злую годину, о сын мой, тебя я в дому породила». Гомер не раз в поэме напоминает нам об этом, и эта тень близкой гибели, которая постоянно следует за Ахиллесом, смягчает наше отношение к молодому герою. Она же смягчает и доброе сердце Гомера, который, не считая себя вправе судить деяния богов и героев древности, не может без внутреннего содрогания описывать акты жестокой свирепости Ахиллеса. А они поистине свирепы.

Ахиллес вспыльчив («взметчив») и в гневе неукротим, дик, зол, долгопамятен.

Его друг Патрокл в сердцах выговаривает ему:

Немилосердный! Родитель твой был не Пелей благодушный,
Мать не Фетида; но синее море, угрюмые скалы
тебя породили, сурового сердцем, как сами!

Вся поэма, как единым стержнем, пронизана темой этого гнева. И Гомер не сочувствует этому, в сущности себялюбивому, не знающему укора, амбициозному чувству своего героя. Что вызвало этот гнев? Агамемнон, верховный военачальник войск всех ахейцев, отнял у Ахиллеса уже после дележа военной добычи пленную Брисеиду. Это он сделал потому, что ему самому пришлось расстаться со своей добычей Хрисеидой, возвращенной отцу по велению Аполлона. Агамемнон, как описал его поэт, и храбр и могуч, как, впрочем, и все воины, и свиреп в бою, но не устойчив в решениях, податлив на панику и, пожалуй, не умен. Он отобрал у Ахиллеса военную добычу, не задумываясь о последствиях. Потом он крепко пожалеет об этом и будет предлагать воину и богатые подарки и отнятую деву. Но Ахиллес гордо отвергнет их. Его бойцы, а их более двух тысяч, и он сам остаются в стороне от сражений, и ахейцы терпят одно поражение за другим. Вот уже троянцы под предводительством Гектора вплотную подошли к стану осаждающих, подбираясь к кораблям, чтобы сжечь их и обречь всех пришельцев на гибель. Много их погибло, недавних соратников Ахиллеса, но он только злорадствует их неудачам и благодарит за это Зевса.

И лишь в последнюю минуту, когда опасность всеобщей гибели нависла над всеми, он разрешил своим воинам под предводительством Патрокла выйти на помощь ахейцам. В этом бою погиб Патрокл. Его убил Гектор. Гомер подробно и красочно описал спор и сражение вокруг тела Патрокла, ведь на нем было вооружение Ахиллеса; «бессмертные доспехи сильного мужа». Патрокл! Его Гомер называет кротким («кроткодушным»). В детстве ему пришлось испытать страшную трагедию, которая оставила в его душе неизгладимый след. В детской игре и споре он случайно убил своего сверстника, сына Амфидамаса. И уже не мог оставаться дома. Менетий, его отец, привел мальчика к Пелию. Тот, «приняв его благосклонно», нежно воспитал вместе со своим сыном Ахиллесом. С тех пор неразрывная дружба связала двух героев.

В социальной иерархии, а она уже существовала в Греции во времена Гомера, Патрокл и по рождению и по состоянию ставился ниже Ахиллеса, и Менетий наставлял сына покоряться другу, хотя тот был и моложе его годами.

Патроклу, по характеру незлобивому и покладистому, это было нетрудно, и Ахиллес любил его нежно. Что значил для него Патрокл, он со всей силой понял после его гибели. Скорбь, как и все чувства у страстного, темпераментного вождя мирмидонян, была неистовой. Он рвал на себе волосы, катался по земле, кричал, вопил. И теперь новая волна гнева охватила его - гнева против троянцев и особенно Гектора, убившего его друга.
Произошло примирение с Агамемноном.

Ахиллес убедился, что его обида, его гордое устранение от собратьев принесли много бед не только им, его товарищам, но и ему самому. Теперь он бросился в бой против троянцев с ожесточением, с неистовой страстью мстить, терзать, убивать («заструилося черное кровавое поле… под Пелидом божественным твердокопытные кони трупы крушили, щиты и шеломы, забрызгалась кровью снизу вся медная ось и высокий полукруг колесницы… Храбрый Пелид… в крови обагрял необорные руки»).

Гомер с трепетом душевным рассказывает обо всем этом. Он не может позволить себе порицать героя, ведь он полубог, внук Зевса, и не ему, бедному певцу, судить о том, кто в этой страшной битве народов прав, кто виноват. Но, читая поэму, мы чувствуем, как внутренне содрогается старец, рисуя жестокое неистовство Ахиллеса.

Троянцы в панике бегут, ища спасения. Вот перед ними ужасный поток Скамандра. Они пытаются укрыться у его скалистых берегов. Тщетно, Ахиллес настигает их. «Утомивши убийством руки», он выбирает из них двенадцать юношей, обезумевших от страха «как юных еленей», вяжет им руки и отправляет в стан мирмидонян, чтобы потом бросить в костер Патрокла как жертву. Тут он видит молодого Ликаона, самого младшего из сыновей Приама, и не верит глазам своим, ведь совсем недавно он захватил его, напавши ночью, и продал в рабство на остров Лемнос, получив «стотельчату цену». Каким чудом спасся этот юнец? Ликаон бежал с Лемноса и, счастливый, радовался вновь обретенной свободе и родным местам, но недолго. «Дома одиннадцать дней веселился с друзьями своими» и на двенадцатый… он снова у ног Ахиллеса, безоружный, без щита, без шелома и даже без дротика:

Ликаон подходил полумертвый,
Ноги Пелиду готовый обнять, несказанно желал он
Смерти ужасной избегнуть и близкого черного рока.
Дрот между тем длиннотелый занес Ахиллес быстроногий,
Грянуть готовый, а тот подбежал и обнял ему ноги,
К долу припав; и копье, у него засвистев над спиною,
В землю воткнулось дрожа, человеческой жадное крови.
Юноша левой рукою обнял, умоляя, колена,
Правой копье захватил и, его из руки не пуская,
Так Ахиллеса молил, устремляя крылатые речи:
- Ноги объемлю тебе, пощади, Ахиллес, и помилуй!
Я пред тобою стою как молитель, достойный пощады!

Но Ахиллес не пощадил. Он говорил ему, что в былые времена, до гибели Патрокла, ему иногда бывало приятно миловать троянцев и отпускать их на волю, взяв выкуп, теперь же - всем «троянцам смерть, и особенно детям Приама!». Он говорил ему и о том, что незачем рыдать, что смерть постигает и лучших, чем он, Ликаон, что погиб и Патрокл, погибнет и он сам, Ахиллес, а между тем:

Видишь, каков я и сам, и красив и величествен видом,
Сын отца знаменитого, матерь имею богиню!
Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть.

«Утешение» не успокоило Ликаона, он лишь понял, что пощады не будет, и покорился. Гомер рисует жестокую сцену убийства с потрясающей правдой:

«…у юноши дрогнули ноги и сердце.
Страшный он дрот уронил и, трепещущий, руки раскинув,
Сел, Ахиллес же, стремительно меч обоюдный исторгши,
В шею вонзил у плеча, и до самой ему рукояти
Меч погрузился во внутренности, ниц по черному праху
Лег, распростершися, кровь захлестала и залила землю.
Мертвого за ногу взявши, в реку Ахиллес его бросил,
И, над ним издеваясь, пернатые речи вещал он:
«Там ты и лежи, между рыбами! Жадные рыбы вкруг язвы
Кровь у тебя нерадиво оближут! Не матерь на ложе
Тело твое, чтоб оплакать, положит, но Ксанф быстротечный
Бурной волной унесет в беспредельное лоно морское…
Так погибайте, трояне, пока не разрушим мы Трои».

Добрый и мудрый Гомер, конечно, жалеет молодого Ликаона, но не смеет он сам судить действия Ахиллеса и передает его на суд речного бога Ксанфа. И «Ксанф на него раздражался жестоко», «в образе смертного бог возгласил из глубокой пучины: «…Трупами мертвых полны у меня светлоструйные воды… О воздержись». И вслед за тем:

Страшное вкруг Ахиллеса волнение бурное встало,
Зыблют героя валы, упадая на щит; на ногах он
Боле не мог удержаться; за вяз ухватился,
Толстый, раскидисто росший, и вяз, опрокинувшись с корнем,
Берег обрушил с собою, заградил быстротечные воды
Ветвей своих густотой и, как мост, по реке потянулся,
Весь на нее опрокинясь. Герой, исскоча из пучины,
Бросился в страхе долиной лететь на ногах своих быстрых,
Яростный бог не отстал; но, поднявшись за ним, ударил
Валом черноголовым, горя обуздать Ахиллеса
В подвигах бранных и Трои сынов защитить от убийства.

И если бы не Посейдон и не Афина, которые явились на зов о помощи и, «приняв образ людей», не подали ему руки и не спасли его, погиб бы могучий Ахиллес «бесславною смертью… как младой свинопас».

Кульминацией истории гнева Ахиллеса стал его поединок с Гектором. Перед нами развертывается великая человеческая трагедия. Гомер приготовил нас к ней, часто пророча гибель главного героя троян. Мы уже знаем заранее, что Ахиллес победит, что Гектор падет под его рукой, но до последней минуты все-таки ждем чуда - сердце не может смириться с тем, что этот славный человек, единственный настоящий защитник Трои, падет, сраженный копьем пришельца.

Гомер с трепетом душевным и, пожалуй, страхом относится к Ахиллесу, он наделяет его самыми высокими воинскими достоинствами, но любит он Гектора. Троянский герой человечен. Он ни разу не бросил косого взгляда на Елену, а ведь она виновница всех несчастий троян, не попрекнул ее горьким словом. И к брату своему Парису, а от него и пошли все беды, не питал недобрых чувств. Случалось ему в досаде на изнеженность, беспечность и леность брата бросать сердитые упреки, ведь должен же был он понимать, что город в осаде, что вот-вот враг разрушит стены и погубит всех. Но стоит Парису признать его, Гектора, правоту и повиниться, и гнев Гектора остывает, и он готов уже все ему простить:

«Друг! Воин ты храбрый, часто лишь медлен, к трудам неохотен»,- говорит он ему, и терзается душой за него, и хотел бы оградить своего беспечного брата от хулы и поношений. Самой возвышенной поэзией супружеских и отеческих чувств звучат стихи Гомера, рисующие сцену свидания Гектора с Андромахой и сыном, еще ребенком, Астианаксом. Эта сцена знаменита. В течение двух тысячелетий она волнует сердца читателей, и никто из пишущих о Гомере и его поэмах не обошел ее молчанием. Она вошла во все хрестоматии мира.

Андромаха тревожится за мужа. Для нее он - все («Ты все мне теперь - и отец, и любезная матерь, ты и брат мой единственный, ты и супруг мой возлюбленный»), ибо всех ее родных убил Ахиллес, напав на ее родной город, и отца, старца Этиопа, и семь ее братьев. Мать отпустил за большой выкуп, но и она вскоре умерла. И теперь все надежды, все радости и заботы Андромахи устремлены к двум дорогим ей существам - к мужу и сыну. Сын еще «бессловный младенец» - «прелестный, подобный звезде лучезарной».

Гомер выражает свои чувства яркими эпитетами, метафорами, сравнениями. Гектор назвал своего сына Скамандрием в честь реки Скамандра (Ксанфа), трояне же назвали Астианаксом, что значило «владыка города». Гектор хотел взять мальчика на руки, обнять его, но тот, напуганный сверкающим его шлемом и «гребнем косматовласым», с криком прижался к груди «пышноризой кормилицы», и улыбнулся счастливый отец, снял шлем «пышноблестящий» (без картинного эпитета не может Гомер себе мыслить описания ни человека, ни предмета), кладет его наземь, взяв сына, «целует, качает». Андромаха улыбается им сквозь слезы, и «умиляется душевно» Гектор: «Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью».

Сцена полна трагизма, ведь Гектор знает о скорой гибели Трои («Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем»), знает это и Андромаха.

Гектор не просто сильный и храбрый воин, он гражданин, и это все время подчеркивает Гомер. Когда Елена просит его войти в дом, посидеть с ними, успокоить «свою наболевшую душу», он отвечает, что не может принять приветное приглашение, что его ждут там, на полях боя, что его «увлекает душа на защиту сограждан». Когда один из бойцов указал на летящего слева орла как на недоброе предзнаменование (полет слева считался дурным знаком), Гектор грозно заявил ему, что презирает приметы и не заботится о том, откуда летят птицы, слева или справа. «Знаменье лучшее из всех - за отечество храбро сражаться!»

Таков Гектор. И вот его последний час. Троянцы в панике бежали в город, второпях закрыли ворота, забыв о Гекторе. Он один остался за стенами города, один перед сонмом врагов. Дрогнуло сердце Гектора, и устрашился он Ахиллеса. Трижды обежали они вокруг Трои. Все боги смотрели на них, и троянцы с городских стен, и плачущий Приам, отец его. Добродушный Зевс пожалел героя и уж готов был помочь ему, вызволить из беды, но вмешалась Афина, напомнив своему «чернооблачному» отцу, что издревле судьба начертала людям «печальную смерть». И Зевс разрешил ей ускорить кровавую развязку. Действия богини были жестоки и коварны. Она предстала перед Гектором, приняв образ Дейфоба. Гектор обрадовался, он тронут самопожертвованием брата, ведь Дейфоб отважился прийти ему на помощь, тогда как другие остаются в городе и безучастно смотрят на его страдания. «О Дейфоб! И всегда ты, с младенчества, был мне любезен». Афина, в образе Дейфоба, идет на большое коварство, говорит, что и мать и отец умоляли его (Дейфоба) остаться, и друзья-де его умоляли не выходить из города, но что де он, «сокрушаясь тоскою» о нем, пришел ему на помощь. Теперь не нужно-де медлить, нечего щадить копий и вперед, в бой, вдвоем.
«Так вещая, коварно вперед выступала Паллада»,- пишет Гомер. И Гектор вышел в бой. Ахиллес бросил в него копье и промахнулся. Афина невидимо от Гектора подняла копье и подала его своему любимцу. Тогда Гектор метнул свое копье в сторону Ахиллеса, копье ударилось о щит и отскочило, ведь щит ковал сам Гефест. Гектор зовет Дейфоба, просит подать ему второе копье, оглядывается - никого! Понял он злое предательство богини. Он, безоружный, остался перед смертельным своим врагом:

Горе!.. Я помышлял, что со мною мой брат…
Он же в стенах илионских: меня обольстила Паллада,
Возле меня - лишь смерть!

Так свершилась судьба славного защитника города. Уже умирая, он просит Ахиллеса не глумиться над его телом, возвратить в дом для достойного погребения. Но Ахиллес, пылая гневом и ненавистью, бросает ему:

«Тщетно ты, пес, обнимаешь мне ноги и молишь родными!
Сам я, коль слушал бы гнева, тебя растерзал бы на части,
Тело сырое твое пожирал бы я».

С тем и умирает Гектор - «тихо душа, из уст излетевши, нисходит к Аиду». Ахиллес же, «кровью облитый», стал срывать с него доспехи. Подбежавшие ахейцы снова и снова пронзали пиками уже бездыханное тело героя, но и поверженный и мертвый, он был прекрасен, «все изумлялись, смотрели на рост и на образ чудесный».

Ахиллес, однако, еще не утолил своего гнева и «недостойное дело замыслил», он проколол ему сухожилия ног, продел ремни и привязал тело Гектора к колеснице, погнал коней, влача тело по пыльной дороге. Билась по дороге прекрасная голова героя, широко разметались и покрывались пылью его черные кудри. На все смотрели с городских стен жители Трои, плакал, рвал свои седые волосы старый Приам, рыдала Гекуба, горе Андромахи было безмерно. Но и это не утолило жажду мести Ахиллеса, привезя тело Гектора в свой стан, он и там продолжал «недостойное дело», влачил его тело вокруг могилы Патрокла, «так над божественным Гектором в гневе своем он ругался». На то глядя с Олимпа, не выдержал Аполлон «сребролукий». Он бросил богам тяжкое обвинение в злобе, неблагодарности к Гектору и несправедливой благосклонности к его убийце:

Вы Ахиллесу-грабителю быть благосклонны решились,
Мужу, который из мыслей изгнал справедливость, из сердца
Всякую жалость отверг и, как лев, о свирепствах лишь мыслит…
Так сей Пелид погубил всю жалость, и стыд потерял он…
Землю, землю немую неистовый муж оскорбляет.

Гомер нигде не упоминает о знаменитой пятке Ахиллеса, единственном уязвимом месте тела героя. И, видимо, не случайно, тогда его поединок с Гектором выглядел бы чудовищным убийством, ибо перед ним троянец представал бы безоружным (уязвимым).

В чем вина Ахиллеса? А он несет в себе, бесспорно, трагическую вину. За что молчаливо осуждает его Гомер? А осуждение почти очевидно. В потере чувства меры. Здесь перед нами одна из величайших заповедей древних греков и в жизни и в искусстве - чувство меры. Всякое преувеличение, всякий выход за норму чреват бедой.

Ахиллес же постоянно нарушает границы. Он чрезмерно любит, чрезмерно ненавидит, чрезмерно гневен, мстителен, обидчив. И в этом его трагическая вина. Он нетерпим, вспыльчив, в раздражении невоздержан. Даже любимый им Патрокл побаивается его: «Он взметчив» (вспыльчив) и в гневе может обвинить невиновного, говорит он о друге. Насколько же человечнее выглядит сам Патрокл. Когда Бризеида, из-за которой и возник роковой гнев Ахиллеса, вернулась к нему, она увидела мертвого Патрокла. Он не был ее возлюбленным, и она не любила его. Но он был к ней добр, внимателен, он утешал ее в горе, был отзывчив к ней, пленной женщине, которую Ахиллес едва замечал. И, пожалуй, самую большую жалость к погибшему испытала она. Горе ее было неподдельно и так неожиданно в поэме. Гомер никак не подготовил нас к этому:

О, мой Патрокл! О друг, для меня злополучной, бесценный…
Пал ты! Тебя мне оплакивать вечно, юноша милый.

Поэма кончается сценой выкупа тела Гектора. Это тоже знаменитая сцена, где Гомер проявил величайшее психологическое прозрение. Старый Приам, сопровождаемый одним возницей, проник в охраняемый лагерь Ахиллеса, везя ему богатый выкуп за тело сына. Зевс решил помочь ему в этом и послал к нему Гермеса, который предстал перед старцем, «юноше видом подобный, первой брадой опушенному коего младость прелестна», и проводил его невредимым к Ахиллесу.

Встреча и разговор Ахиллеса и Приама, в сущности, есть развязка всего узла событий и чувств, завязавшихся в самом начале поэмы в слове «гнев». Это нравственное поражение Ахиллеса! Его победил Приам силой человеческой любви:

Старец, никем не примеченный, входит в покой и, Пелиду,
В ноги упав, обымает колена и руки целует,-
Страшные руки, детей у него погубившие многих!
Страшные руки!

Гомер поистине превзошел себя. Сколько надо ума, сердца, таланта, чтобы понять это! Какую бездну человеческой души надо было изведать, чтобы найти этот потрясающий психологический аргумент!

Храбрый! Почти ты богов! Над моим злополучием сжалься,
Вспомни Пелея отца: несравненно я жалче Пелея!
Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:
Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю.

И Ахиллес побежден. Впервые проникла в его сердце жалость к человеку, он прозрел, он понял боль другого человека и заплакал вместе с Приамом. Чудо! Эти слезы оказались сладкими, «и насладился Пелид благородный слезами». Как прекрасно, оказывается, чувство милосердия, как радостно прощать, забывать о злой и жестокой мести и любить человека! Приам и Ахиллес, будто обновленные; не могут найти в себе недавнего чувства ожесточения, вражды друг к другу:

Долго Приам Дарданид удивлялся царю Ахиллесу,
Виду его и величеству: бога, казалось, он видит.
Царь Ахиллес удивлялся равно Дарданиду Приаму,
Смотря на образ почтенный и слушая старцевы речи.
Оба они наслаждались, один на другого взирая.

Таков финал великой всечеловеческой драмы всех времен и народов.

Существовала легенда, будто между Гомером и Гесиодом состоялось соревнование и предпочтение якобы было отдано Гесиоду, как певцу мирного труда (поэма «Труды и дни»). Но Гомер не прославлял войны. Он, конечно, любовался мужеством, силой, отвагой и красотой своих героев, но и горько печалился за них. Всему виной были боги, и среди них бог войны «мужегубец», «истребитель народов, стен разрушитель, кровью покрытый» Арес и его сестра - «несытая бешенством Распря». Эта особа, судя по описаниям Гомера, в самом начале бывает совсем невелика ростом и ползает и пресмыкается, но потом растет, ширится и становится такой огромной, что головой упирается в небо, а ногами в землю. Она сеет ярость среди людей, «на гибель взаимную, рыща кругом по тропам, умирающих стон умножая».

Бога войны Ареса ранит Диомед, смертный, воин из стана ахейцев. Арес жалуется отцу, «бессмертную кровь показуя, струимую раной». И что же Зевс?

Грозно воззрев на него, провещал громовержец Кронион:
«Смолкни, о ты, переметник! Не вой, близ меня воссидящий!
Ты ненавистнейший мне из богов, населяющих небо!
Только тебе и приятны вражда, да раздоры, да битвы!
Матери дух у тебя, необузданный, вечно строптивый,
Геры, которую сам я с трудом укрощаю словами!

Гомер описывает бой, пожалуй, с некоторой долей удивления и ужаса. Что делает с людьми ожесточение! «Как волки, бросались воины одни на других; человек с человеком сцеплялись». И гибель воинов, «юных, жизнью цветущих», оплакивает с отеческой печалью. Сраженного копьем Симоиса он сравнивает с молодым тополем. Вот он, тополь «ровен и чист», «влажного луга питомец», его срубили, чтобы из него согнуть колесо для колесницы, теперь он сохнет, лежа «на бреге потока родного». Так лежал и Симоис, юный и обнаженный (без доспехов), погибший от руки «мощного Аякса».

Гомер наполнил свою поэму множеством имен и исторических сведений, свел воедино сотни судеб, снабдил ее самыми яркими реалистическими картинами быта и жизни своих соплеменников, расцветил красками поэтических сравнений, эпитетов - но в центре поставил Ахиллеса. Он не прибавил к портрету своего героя ни одной неправдоподобной, возвышающей его черты. Его герой монументален, но он живой, мы слышим, как бьется его сердце, как гневом искажается его красивое лицо, слышим его горячее дыхание. Он смеется и плачет, он кричит и бранится, временами он чудовищно жесток, временами мягок и добр - и он всегда живой. Портрет его верен, ни единой фальшивой, придуманной, пририсованной черты не усмотрим мы в нем. Реализм Гомера здесь на самом высоком уровне, удовлетворяющий самые высокие требования современной реалистической поэтики.

Сердце Гомера полнится ужасом и жалостью, но не судит он своего героя. Виновны боги. Зевс это допустил.
Перед нами свершается жизнь в ее трагическом апофеозе. Потрясающая своим драматизмом картина! Но нет удручающего нас уничижения человека перед неподвластными ему силами мира. Человек и в смерти и в трагедии велик и прекрасен.

Именно это и определило эстетическое обаяние самой трагедии, когда «печаль» становится «усладой».

Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносный Приама.
Гомер

Это пророчество несколько раз повторяется в «Илиаде». Оно сбылось. Священная Троя погибла. Погиб и Приам копьеносный и все те, кто жил, любил, страдал и радовался вместе с ним. Погиб и шлемоблещущий Гектор, и Ахиллес быстроногий, и кудреглавые данайцы. Только «гремучий, глубоко пучинный Скамандр» по-прежнему изливал свои бурные воды в морские волны да лесистая Ида, с которой когда-то тучегонитель Кронион взирал на пышный город, как встарь, возвышалась над окрестностью. Но ни человеческих голосов, ни мелодичных звуков звонкорокочущей лиры уже не раздавалось здесь.

Только птицы да пыльные бури и снежные метели проносились над холмом, на котором некогда гордо стояли дворцы и храмы. Время покрыло остатки крепостных стен и сожженных жилищ плотным, многометровым слоем земли. Трудно стало и узнать то место, где действовали герои Гомера.

Но осталась поэма Гомера. Ее читали и перечитывали, восхищались прелестью стиха, умом и талантом их создателя, хоть с трудом уже верили в истинность рассказа, в реальность событий, описанных в ней, и даже в то, что «священная Троя» когда-либо существовала. Только один восторженный человек в XIX веке поверил Гомеру (не может быть, чтобы все рассказанное с такой убедительной правдой,- не было правдой!) и начал поиски легендарной Трои. Это был Генрих Шлиман. Его биограф так описывает минуту первой встречи Шлимана с теми местами, где он должен был раскопать Трою и явить ее миру цивилизованного человечества: «…его внимание все снова и снова привлекал холм, возвышающийся метров на пятьдесят над долиной Скамандра.

Это Гиссарлык, эфенди,- говорит проводник. Слово это по-турецки означает «дворец»… (точнее - крепость, укрепление - «хысар».- С. А.). За холмом Гиссарлык возвышается поросшая лесом гора Ида, трон отца богов. А между Идой и морем, залитая вечерним солнцем, простирается троянская равнина, где десять лет два героических народа противостояли друг другу. Шлиману кажется, будто сквозь легкую дымку тумана, опустившегося на землю, он видит носы кораблей, стан греков, развевающиеся султаны шлемов и блеск оружия, снующие туда и сюда отряды, слышит боевые возгласы и клич богов. А позади высятся стены и башни славного города».

Это было летом 1868 года. Шлиман начал раскопки с томиком поэта Гомера в руках. Так была открыта гомеровская Греция.

Точная и строгая наука внесла свои коррективы в романтические выводы Шлимана, установила границы и уровень залеганий городских пластов, определила время возникновения и гибели городов, строившихся один над другим в течение веков и тысячелетий. Мечта о Трое несколько поблекла в свете сухих фактов исторических реальностей, но мир Гомера был открыт.

Гомер «помог» Шлиману продолжить раскопки и обрести новые сенсационные находки. Эпитет Гомера «златообильные» («златообильные Микены») натолкнул его на поиски и в конце концов обретение богатейших золотых предметов Древней Греции, которые он назвал «золотом Агамемнона».

С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин,
И вынес нам свои скрижали.
А. С. Пушкин

Так встретил Пушкин перевод Гнедичем «Илиады» Гомера. Это было событие в русской культуре. Величайший поэт Греции заговорил по-русски.

Язык перевода несколько архаичен. Мы уже не говорим «дондеже» («до каких пор»), «паки» («снова») или «выя» («шея»). Не говорили уже так ни сам Гнедич, ни его современники на Руси. Слова эти, уйдя из разговорного обиходного языка, оставались для торжественных случаев, вплетались в гимн молебствия, создавая ощущение необычности происходящего, чего-то важного, некаждодневного, возвышенного. Именно таков был язык гомеровских поэм для его слушателей в Древней Греции. Древний грек слушал размеренную речь аэда и трепетал и проникался благоговением: с ним как бы говорили сами боги. Гнедич с большим тактом прибег к старорусским словам, чтобы передать и русскому читателю подобные ощущения. Архаичность языка осложняет, конечно, понимание текста, но вместе с тем придает ему высокую художественную окраску. К тому же слов устаревших не так уж много - в пределах сотни.

Русские люди много перенесли в свой язык из языка греческого. Гнедич, переводя «Илиаду», создал по греческому образцу многословные эпитеты, непривычные нашему глазу и слуху, но и они создают эффект приподнятости речи. Поэт (и ученый одновременно) работал над переводом более 20 лет, опубликовав его в 1829 году. Восторженно отозвался о нем Пушкин («слышу умолкнувший глас божественной эллинской речи, старца великого тень чую смущенной душой»).

Труд всей жизни Гнедича. Ныне в Санкт-Петербурге на мемориальном кладбище Александро-Невской лавры можно найти могильный холм с мраморным надгробием. На нем начертано:

«Гнедичу, обогатившему русскую словесность переводом Омира - от друзей и почитателей». И далее - цитата из «Илиады»:

«Речи из уст его вещих сладчайшия меда лилися».

Кстати сказать, Пушкин тоже прибегал к «высокому слогу», к патетическим архаизмам, когда это требовало содержание произведения:

Но что я зрю? Герой с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой.

Или из того же стихотворения («Воспоминания в Царском Селе»):

Утешься, мать градов России,
Воззри на гибель пришлеца.
Отяготела днесь на их надменны выи
Десница мстящего творца.

Одиссея

Шесть часов лодка лавировала против ветра, пока на достигла
Итаки. Была уже ночь, бархатно-черная, июльская ночь, напоен-
ная ароматами Ионических островов… Шлиман благодарит
богов, что они дозволили ему, наконец, высадиться в царстве Одиссея.
Г. Штоль

Остров, воспетый Гомером, до сих пор именуется Итакой. Это один из семи островов Ионического моря у юго-западных берегов Греции. Генрих Шлиман предпринял археологические раскопки на острове, надеясь найти материальные свидетельства той развитой культуры, которую описал Гомер. Но найти ничего не удалось. Наука пока установила лишь, что примерно в V в. до н. э. там существовало маленькое поселение. Словом, ни Одиссея, ни Пенелопы, ни их сына Телемаха, ни богатого их дома, ни города на берегу моря - ничего из того, что так красочно и живо описал Гомер, никогда на Итаке не существовало. Возможно ли это?

Неужели все это плод художественной фантазии древних греков? Трудно этому поверить: уж очень подробно, поистине документально обрисован в поэме и облик острова и все находившееся на нем:

Это Эвмей, не иначе как дом Одиссея прекрасный!
Даже средь многих других узнать его вовсе не трудно.
Все здесь одно к одному. Зубчатою стеною искусно
Двор окружен, ворота двустворные крепки на диво…

Все живо, все зримо, нас вводят в быт, мы там вместе с героями Гомера. Вот «черная ночь… настала», «все разошлись по домам» и «сам Телемах в свой высокий чертог удалился». Перед ним Эвриклея, «верная ключница», несла факел. Гомер, конечно, сообщил и о том, что чертог Телемаха был обращен окнами во двор, «что перед окнами открывался обширный вид». Вот входит Телемах в «богатую спальню», садится на постель, снимает тонкую сорочку. Заботливая старушка «осторожно» берет барское одеяние, складывает в складки, разглаживает руками. Гомер сообщает и о кровати - она «искусно точенная», и о дверных ручках - они «серебряные», есть и задвижки - они затягиваются ремнем.

Гомер ничего не упускает. Он описывает и кладовую в доме Одиссея:
Здание пространное; злата и меди там кучи лежали;
Много там платья в ларях и душистого масла хранилось;
Куфы из глины с вином многолетним и сладким стояли
Рядом у стен, заключая божественно-чистый напиток.

Конечно, двери в кладовую особые, «двустворные, дважды замкнутые». Порядок в кладовой держался с «многоопытным зорким усердием» Эвриклеей, «разумной» ключницей.

В современной науке нет единого мнения о происхождении гомеровских поэм. Высказано много предположений; в частности, что «Одиссея» создана позднее «Илиады» на сто лет. Весьма возможно. Однако автор «Илиады» не раз называет Одиссея «хитроумного», «многоумного» «знаменитым страдальцем». Стихи в «Илиаде», посвященные Одиссею, как бы предвосхищают все то, что о нем будет рассказано в «Одиссее». «Смелый, всегда у него на опасности сердце дерзало», «предприимчив», «тверд в трудах и в бедах», «любим Палладой Афиной», способен и из «огня горящего» выйти невредим, «так в нем обилен на вымыслы разум». Все эти качества Одиссея раскроет ярко и картинно вторая поэма великого Гомера.

Маркс называл древнегреческое общество детством человечества. «Одиссея» Гомера, пожалуй, больше, чем какое-либо другое поэтическое произведение, иллюстрирует это знаменитое высказывание. Поэма посвящена, если вдуматься в ее главный философский план, открыванию человеком мира. В самом деле, что значат странствия Одиссея, Менелая и других воинов, возвращавшихся домой после разрушения Трои? Познание Ойкумены - обитаемой части Земли, известной тогда Греции. Границы этой области были совсем невелики. Грек представлял себе, что всю Землю окружает Океан, река, которая питает все озера, моря, ручейки и речушки, находившиеся внутри. За пределы Океана никто не отваживался выходить. Гомер знал страны, близлежащие к побережью Средиземного моря на западе, не далее Гибралтара. Остров Эвбея казался ему границей, «далее которой уже ничего нет», а между тем этот остров находился в Эгейском море. Плавание к острову Эвбее казалось делом особо отважных моряков.

В дни Гомера греки осваивали новые земли в западных и восточных пределах тогдашней Ойкумены. Гомер называет живущих из восточной и западной стороны Ойкумены - «крайними людьми», «поселенными двояко»: «один, где нисходит Бог светоносный», другие - где восходит.

Многое увидел в своих странствиях Менелай, который, как и Одиссей, не сразу достиг родных берегов. Семь лет он скитался после взятия Трои по тогдашнему миру, прежде чем возвратиться на родной Аргос:

Увидел я Кипр, посетил финикиян, достигнув Египта,
К черным проник эфиопам, гостил у сидонян, эрембов,
В Ливии был, наконец, где рогатыми агнцы родятся.
В той стороне и полей господин и пастух недостатка
В сыре и мясе, и жирногустом молоке не имеют,
Круглый там год изобильно бывают доимы коровы.

Еще длительнее (10 лет) был путь Одиссея. Его скитания описаны уже подробно. Столь же подробно описан и его недруг и друг - море.

Оно стало одним из главных героев поэмы. Оно и прекрасно, как и его властитель Посейдон, «лазурнокудрявый» бог, оно и страшно, погибельно. Перед этой грозной стихией человек ничтожен и жалок, подобно Одиссею в бушующих волнах во время шторма. Во всем, конечно, виновен Посейдон, он «поднял из бездны волну… страшную, тяжкую, гороогромную». «Волны кипели и выли, свирепо на берег высокий с моря бросаясь… Торчали утесы и рифы. В ужас пришел Одиссей». Но вот явилась «лазурно-кудрявая Эос», и все преобразилось, успокоилась буря, «море все посветлело в тихом безветрии».

Более всего эпитетов, самых разнообразных и подчас противоположных, сопровождает в поэме слово «море». Когда оно грозит неведомой опасностью, то оно «туманное» или даже «темнотуманное», иногда оно «злое», «бедоносное», «страшное» и всегда «многоводное», «великое», «священное» - то «рыбообильное» и «многорыбное», а то «бесплодно-соленое», то «шумное» или даже «широкошумное», а то «пустынное» или «беспредельнопустынное».

Для жителей Греции, с ее изрезанной кромкой берегов, с ее многочисленными островами, море было важным элементом хозяйственной и культурной деятельности. В силу вещей греки стали отважными и искусными мореплавателями, поэтому у Гомера слово «море» обретает эпитет «многоиспытное».

Типичным представителем греков, а лучше сказать, всего человечества, с его жаждой познания, с его неукротимой силой к борьбе, с великим мужеством в бедах и несчастьях, поистине является Одиссей. В «Илиаде» он лишь воин - отважный, сильный и к тому же хитрый, умный, красноречивый, «мудрый в советах». Здесь же, в поэме «Одиссея», он предстал во всем своем человеческом величии.

Его покровительница - Афина, самая мудрая и деятельная богиня. Здесь она сурова, но не жестока. Когда один из ее любимцев Тидей, которого она хотела сделать бессмертным, показал свирепость, она отвернулась от него с отвращением. (Он, по мифу, убив одного из своих противников, расколол его череп и в диком исступлении высосал его мозг.) Она убивает горгону Медузу, помогает Гераклу, Персею, Прометею, олицетворяет собой искусство ремесла, столь ценимое в Греции, и покровительствует Одиссею, восхищается им: «Ты приемлешь ласково каждый совет, ты понятлив, ты смел в исполнении», но иногда и порицает его за лукавство - «кознодей, на коварные выдумки дерзкий».

В исполнении своих замыслов Одиссей упорен и настойчив, это не всегда нравится его спутникам. Но их порицание звучит великой ему похвалой:

«Ты, Одиссей, непреклонно-жесток, одарен ты великой Силой; усталости нет для тебя, из железа ты скован».

Одиссей - верный муж, любящий отец, мудрый правитель, за что народ Итаки его ценит и превозносит, но он не создан для домашнего покоя и тихих семейных радостей. Его стихия - борьба, преодоление препятствий, познание неизвестного. Он, как сообщает о нем Гомер, не любил ни «полевого труда», ни «тихой жизни домашней». Его манили «бой и крылатые стрелы», «медноблестящие копья» («грозные, в трепет великий и в страх приводящие многих»).

Когда волшебница Цирцея предостерегает его от страшной Сциллы, он не собирается отступать, а хочет «отбиться силой»:

«О! Необузданный, снова о подвигах бранных замыслил,
Снова о бое мечтаешь; ты рад и с богами сразиться».

Одиссей храбр, мужествен, сметлив («хитроумен»). Но, пожалуй, самая характерная черта его - любознательность. Он хочет все увидеть, все услышать, узнать, испытать. Часто это вовлекает его в самые тяжкие беды, из которых всегда он все-таки находит выход.

Его уверяют, что птицы-девы - сирены опасны, что многих уже они сгубили «пением сладким», «чарующим». Он стремится их услышать и приказывает каждому из команды плотно замазать свои уши воском, сам же у себя оставил их открытыми и, привязанный крепкими веревками к мачтовому столбу, испытал на себе силу пения чудесных и страшных дев-птиц.

Зачем он это делает? Чтобы знать.

Гомер сообщает, что, и после того как Одиссей вернется в свою родную Итаку, он не успокоится и снова отправится на поиски приключений. Ничто его не останавливает. «Мыслью о смерти мое никогда не тревожилось сердце»,- говорит он о себе. Он побывал там, откуда никогда ни один смертный не возвращался,- в царстве теней, в Аиде, и в сказочной стране счастья и миролюбия, где правит благодушный Алкиной…

Таков Одиссей и его главные черты. Но, кроме них, у него есть еще великое, заветное чувство - это неугасимая любовь к родине. Он рвется к ней, проливает о ней слезы, отказывается от вечной юности и от бессмертия, которые предлагает ему нимфа Калипсо,- только бы снова оказаться там, где родился и вырос. И вечные, близкие всем и каждому во все времена чувства выражены древним поэтом с потрясающей, подчас трагической правдой.

«Наше отечество милое, где родились и цвели мы».

«Сладостней нет ничего нам отчизны и сродников наших»,-

поет Гомер, и его «Одиссея» становится гимном в честь родины.

Не только Одиссей, но и другие герои до самозабвения любят родину:

Радостно вождь Агамемнон ступил на родительский берег.
Стал целовать он отечество милое, снова увидя
Землю желанную, пролил обильно он теплые слезы.

Гомер показал и коварную жестокость людскую, с негодованием, презрением (убийство Агамемнона), и нежно и благоговейно - семейные чувства: супружескую, сыновнюю и родительскую любовь (Одиссей, Пенелопа, Телемах). Он как бы противопоставил две судьбы, две нравственные категории - верность Пенелопы и предательство, преступность Клитемнестры и «Эгиста презренного».

Трепетно и нежно рисует Гомер образ Пенелопы. Она верная супруга, пребывающая в постоянной думе об отсутствующем муже, она - мать, и тревоги ее за сына описаны с проникновенной теплотой. Для нее он - «отрок, нужды не видавший, с людьми говорить не обыкший». Телемаху двадцать лет, он достаточно самостоятелен и порой заявляет себя старшим в доме и даже может приказать матери удалиться в свои покои:

Но удались: занимайся, как должно, порядком хозяйства,
Пряжей, тканьем; наблюдай, чтоб рабыни прилежны в работе
Были своей; говорить же не женское дело, а дело
Мужа, и ныне мое: у себя я один повелитель.

Подчиненное положение женщин в Древней Греции здесь, как видим, представлено очень наглядно. Пенелопа впервые услышала такую речь сына и изумилась и, пожалуй, преисполнилась гордостью за него, но, как и для всякой матери, он навсегда останется для нее ребенком. Узнав о том, что украдкой от нее он отправился на поиски отца,- а украдкой потому, что не хотел беспокоить ее, дабы от печали «свежесть лица ее не поблекла»,- как разъясняет Гомер, всегда прославляющий красоту, она тревожится. «Сердце дрожит за него, чтоб беды с ним какой не случилось на море злом иль в чужой стороне у чужого народа».

Гомер всюду подчеркивает юношескую скромность и застенчивость Телемаха. Когда Ментор посылает его расспросить об отце у «коней обуздателя» Нестора, Телемах колеблется: прилично ли младшим расспрашивать старших?

Греки верили в то, что у каждого человека есть свой демон, особый покровитель, своеобразный дух, который вовремя подскажет ему и верную мысль, и верное слово, и верный поступок (отсюда и у нас в речевом обиходе - выражение «его гений»):

Многое сам, Телемах, ты своим угадаешь рассудком,
Многое демон откроет тебе…

В какой-то степени «Одиссея» Гомера является и утопией, великой мечтой человека о счастье. Одиссей побывал в стране феаков. Феакийцы - сказочный, счастливый народ. Их страна поистине античное Эльдорадо. Их царь Алкиной признается:

Корабли феаков не знают ни кормщиков, ни руля, «мглой и туманом одетые», они летят по волнам, подчиняясь лишь мыслям своих корабельщиков. Не страшны им ни бури, ни туманы. Они неуязвимы. Удивительная мечта древнего грека: управлять механизмами непосредственно одной лишь мыслью! Автокинезом называют это в наши дни.

Но чудесный, сказочный город феакийцев станет недоступным. Рассерженный Посейдон закроет его горой, и доступ к нему будет навсегда и для всех прегражден, и феакийцы, огражденные от мира бед, забот и печалей, пребудут одни в вечном блаженном бытие. Так всегда кончаются сказки об ослепительно манящем и несбыточном счастье.

Гомер спел песню о героических натурах, он прославил их силу, мужество. Герои ушли, погибли, но их жизнь стала песнью, и поэтому участь их прекрасна:

В «Илиаде» Гомер не говорит об аэдах. Он сообщает о песнях и танцах юношей на пиршествах и во время сбора винограда, но о певцах-специалистах речи пока нет. Правда, во второй песне он упоминает некоего Фамира из Фракии, который вздумал состязаться в пении с самими музами и в наказание за такую дерзость был ослеплен и лишен «сладкого к песням божественного дара и искусства бряцать на кифаре».

Песни, эпические сказания о героях под аккомпанемент лиры исполняли в «Илиаде» не специалисты-профессионалы, а обыкновенные любители.

Мы, я скажу, ни в кулачном бою, ни в борьбе не отличны;
Быстры ногами зато несказанно и первые в море;
Любим обеды роскошные, пение, музыку, пляску,
Свежеть одежд, сладострастные бани и мягкое ложе.
Им для того ниспослали и смерть и погибельный жребий
Боги, чтоб славною песнею были они для потомков.

Искусство Гомера

Всеми высоко честимы певцы, их сама научила
Пению Муза; ей мило певцов благородное племя.
Гомер

Ахиллес в своей роскошной палатке в часы затишья от боя играл на лире и пел («лирой он дух услаждал, воспевая славу героев»).

«Илиада» была создана, видимо, значительно раньше «Одиссеи». За это время произошли какие-то изменения в жизни общества. Появились специальные исполнители эпических сказаний. В «Одиссее» много о них говорится.

Более того, пошла уже речь о рассказчиках-шарлатанах, «хвастливых обманщиках», «многих бродягах, которые землю обходят, повсюду ложь рассевая в нелепых рассказах о виденном ими». Личность самого Гомера, его принадлежность к певцам-профессионалам в «Одиссее» проявлены довольно ощутимо, и его профессиональные интересы, и профессиональная гордость, и его эстетическая программа.

Древние греки, современники Гомера, видели в поэзии боговдохновение (поэт - «богам вдохновенным высоким подобен»). Отсюда проистекало глубочайшее уважение к поэзии и признание свободы творчества.

Если все мысли и поступки людей, по представлению древнего грека, зависели от воли и наущения богов, то тем более это относилось к аэдам. Поэтому юный Телемах возражал, когда его мать Пенелопа хотела прервать певца Фемия, певшего о «печальном возврате из Трои»:

Милая мать, возразил рассудительный сын Одиссея,
Как же ты хочешь певцу запретить в удовольствие наше
То воспевать, что в его пробуждается сердце? Виновен
В том не певец, а виновен Зевс, посылающий свыше
Людям высокого духа по воле своей вдохновенье.
Нет, не препятствуй певцу о печальном возврате данаев
Петь - с похвалою великой люди той песне внимают,
Всякий раз ею, как новой, душу свою восхищая;
Ты же сама в ней найдешь не печаль, а печали усладу.

Свобода творчества становилась уже эстетическим принципом древнего поэта. Вспомним пушкинского волхва из «Песни о вещем Олеге»: «Правдив и свободен их вещий язык и с волей небесною дружен».

Древний человек, духовная жизнь которого проходила в сфере мифа и легенд, не принимал вымысла. Он был детски доверчив, готов был поверить всему, но любая выдумка должна быть обязательно подана ему как правда, как неоспоримая реальность. Поэтому правдивость рассказа тоже становилась эстетическим принципом.

Одиссей хвалил певца Демодока на пиру у царя Алкиноя прежде всего за достоверность его рассказа. «Можно подумать, что сам был участник всему иль от верных все очевидцев узнал ты»,- сказал он ему, а ведь Одиссей был очевидцем и участником именно тех событий, о которых пел Демодок.

И наконец, третий принцип - искусство пения должно приносить людям радость, или, как бы сейчас сказали мы, эстетическое наслаждение. Он не раз в поэме говорит об этом («слух наш пленяя», «нам в удовольствие», «душу нам восхищая» и пр.). Удивительно наблюдение Гомера, что произведение искусства при повторном прочтении не теряет своего обаяния,- каждый раз мы его воспринимаем как новое. И потом (это уже относится к сложнейшей загадке искусства), рисуя самые трагичные коллизии, оно вносит в душу непостижимое умиротворение и, если вызывает слезы, то слезы «сладкие», «умиротворяющие». Поэтому Телемах и говорит матери, что Демодок принесет ей своей песней «печали усладу».

Древний грек, а Гомер был самым славным его представителем, с величайшим уважением относился к мастерам искусства, кто бы ни был этот мастер - гончар, литейщик, гравер, скульптор, строитель, оружейник. В поэме Гомера мы постоянно найдем похвальное слово такому мастеру-художнику. Певцу же отводится особое место. Ведь Фемия он называет «знаменитым певцом», «божественным мужем», человеком «высокого духа», который, «слух наш пленяя, богам вдохновенным высоким подобен». Так же прославляется Гомером и певец Демодок. «Выше всех смертных людей я тебя, Демодок, поставляю»,- говорит Одиссей.

Кто же были они, эти певцы, или аэды, как звали их греки? Как видим, и Фемий, и Демодок глубоко почитаемы, но, в сущности, это нищие. Их угощают, как Одиссей Демодока, пославший ему из своей тарелки «полную жира хребтовую часть острозубого вепря», и «певец благодарно даяние принял», их приглашают на пиршество, чтобы после трапезы и возлияний послушать их вдохновенное пение. Но, в сущности, участь их была печальна, как печальна была судьба Демодока: «Муза его при рождении злом и добром наградила», даровала ему «сладкопение», но и «затмила очи», то есть он был слепцом. Традиция донесла до нас образ самого слепого Гомера. Таким он оставался в представлении народов в течение трех тысячелетий.

Гомер поражает универсальностью своего таланта. Он воплотил в своих поэмах поистине весь духовный арсенал древности. Его поэмы ласкали тонкий музыкальный слух древнего грека и прелестью ритмического склада речи, он наполнил их яркими по живописности, по поэтической выразительности картинами древнего быта населения Греции. Рассказ его точен. Сведения, сообщенные им, обладают бесценной для историков документальностью. Достаточно сказать, что Генрих Шлиман, предпринимая раскопки Трои и Микен, пользовался поэмами Гомера как географической и топографической картой. Эта точность, иногда прямо-таки документальность, поражает. Перечисление воинских частей, осаждавших Трою, какое мы находим в «Илиаде», кажется даже утомительным, но когда поэт заключает это перечисление стихом: «как листы на древах, как пески на морях, несчетны воинства», мы невольно верим этому гиперболическому сравнению.

Энгельс, обращаясь к военной истории, использует поэму Гомера. В своем сочинении «Лагерь», описывая систему строительства воинских укреплений и обороны у древних, он пользуется сведениями Гомера.

Гомер не забывает назвать по имени всех действующих лиц своей поэмы, даже самых отдаленных по отношению к основному сюжету: спальник царя Менелая «проворный Асфалеон», второй спальник его «Этеон многочтимый», не забыв упомянуть и его отца «Этеон, сын Воэтов».

Впечатление полной достоверности рассказа достигается чрезвычайной, подчас даже педантичной точностью деталей. Во второй песне «Илиады» Гомер перечисляет имена предводителей прибывших к стенам Трои кораблей и дружин. Он не забывает помянуть при этом самые незначительные подробности. Называя Протесилая, он сообщает не только то, что сей воин погиб, первый соскочивши с корабля, но и что его заменил «однокровный» брат, «летами юнейший», что на родине у героя осталась супруга «с душою растерзанной», дом «полуконченный». И эта последняя подробность (недостроенный дом), которая могла бы быть и вовсе не упомянута, оказывается очень важной для общей убедительности всего повествования.

Он дает индивидуальные характеристики перечисляемых воинов и тех мест, откуда они прибыли. В одном случае «суровые поля Олизоны», там «светлое озеро» Бебендское, «пышнозданный град Изолк» или «утесистый Пифос», «высокоутесная Ифома», «Ларисса бугристая» и т. д. Воины почти всегда «знамениты», «броненосны», но в одном случае - это отличные копьеметцы, в другом - отличные стрелки.

Современники Гомера воспринимали его сказания о приключениях Одиссея со всей серьезностью своего наивного мировосприятия. Мы знаем, что не было и нет ни Сциллы, ни Харибды, не было и не могло быть жестокой Цирцеи, превращающей людей в животных, не было и не могло быть прекрасной нимфы Калипсо, предлагавшей Одиссею «и бессмертие и вечную младость». И тем не менее, читая Гомера, мы постоянно ловим себя на том, что, несмотря на скептическое сознание человека XX века, мы неудержимо вовлекаемся в мир наивной веры греческого поэта. Какой силой, какими средствами достигает он такого влияния на нас? В чем эффект достоверности его повествования? Пожалуй, главным образом, в скрупулезных деталях рассказа. Они своей случайностью устраняют ощущение предвзятости фантазии. Этих некоторых случайных деталей могло бы, казалось, и не быть, и рассказ в сюжетном плане нисколько бы не пострадал, но, оказывается, пострадал бы общий настрой достоверности.

К примеру, зачем понадобилась Гомеру фигура Эльпенора, совершенно неожиданно появившаяся при рассказе о злоключениях Одиссея? Этот спутник Одиссея, «неотличный смелостью в битвах, не щедро умом от богов одаренный», иначе говоря, трусоватый и глуповатый, пошел на ночь спать «для прохлады» на крышу дома Цирцеи и оттуда свалился, «сломал позвонковую кость, и душа отлетела в область Аида». Никакого влияния это печальное событие не оказало на судьбу Одиссея и его товарищей, и если придерживаться строгой логики повествования, то о нем можно было бы не сообщать, но Гомер о нем рассказал подробно, и о том, как потом Одиссей встретил в Аиде тень Эльпенора и как похоронили его, воздвигая над его могилой холм, и водрузили на нем его весло. И все повествование поэта приобрело достоверность дневниковой записи. И мы невольно верим всему (так было! Все точно описано до мельчайших деталей!).

Подробный и обстоятельный рассказ Гомера ярок, драматичен. Мы будто вместе с Одиссеем боремся с разбушевавшейся морской стихией, видим вздымающиеся волны, слышим неистовый рев и отчаянно боремся вместе с ним за спасение своей жизни:

В это мгновенье большая волна поднялась и расшиблась
Вся над его головой; стремительно плот закружился,
Схваченный с палубы в море, упал он стремглав, упустивши
Руль из руки; повал ил ася мачта, сломясь под тяжелым
Ветров противных, слетевшихся друг против друга ударом.
…Быстрой волною помчало его на утесистый берег;
Если б он, вовремя светлой богиней Афиной наставлен
Не был, руками за ближний схватился утес; и к нему прицепившись,
Ждал он со стоном, на камне вися, чтоб волна пробежала
Мимо; она пробежала, но вдруг, отразясь, на возврате
Сшибла с утеса его и отбросила в темное море.

Так же картинно, драматично рисует древний поэт и состояние Одиссея, его постоянный разговор со своим «великим сердцем» и мольбу его, обращенную к богам, пока «лазурнокудрявый» Посейдон, утолив свой гнев, не сжалился наконец над ним, укротив море и успокоив волны. Жалким, обессилевшим вынесен был Одиссей на берег:

…под ним подкосились колена, повисли руки могучие; в море его изнурилося сердце;
Вспухло все тело его; извергая и ртом и ноздрями
оду морскую, он пал наконец, бездыханный, безгласный.

Картинны портреты героев. В поэме они даны в действии. Их чувства, страсти отражены в их внешнем облике. Вот воин на поле боя:

Страшно свирепствовал Гектор, под бровями угрюмыми очи
Грозно светились огнем; над главой, воздымаяся гребнем,
Страшно качался шелом у летавшего бурей по битве Гектора!

С той же экспрессией выписан портрет другого человека - одного из женихов Пенелопы:

Антиной - кипящий гневом - грудь у него подымалась,
Теснимая черною злобой, и очи его, как огонь пламенеющий, рдели.

Чувства женщины проявлялись уже по-иному, здесь сдержанность движений, глубокая затаенность страданий. Пенелопа, узнав о том, что женихи собираются погубить ее сына, «долго была бессловесна», «слезами очи ее затмевались, и ей не покорствовал голос».

Стало уже общим местом говорить о постоянных эпитетах в поэмах Гомера. Но только ли в поэмах Гомера?

Постоянные эпитеты и особые, крепко спаянные речевые обороты найдем мы у поэтов всех народов древности. «Красна девица», «добрый молодец», «белый свет», «сыра земля». Эти и подобные им эпитеты встречаются в каждой русской сказке, былине, песне. И что примечательно, они не стареют, не утрачивают своей первозданной свежести. Удивительная эстетическая тайна! Будто народ отточил их навсегда, и они, как алмазы, сверкают и переливаются вечным, чарующим блеском.

Видимо, дело не в новизне эпитета, а в его истинности. «Я помню чудное мгновенье…» «Чудное!» - обычный, ординарный эпитет. Его мы часто повторяем в нашем повседневном речевом обиходе.

Почему же в строке Пушкина он так свеж и как бы первозданен? Потому что бесконечно верен, потому что передает правду чувства, потому что мгновение-то было действительно чудное.

Эпитеты Гомера постоянны, но при этом и разнообразны и удивительно картинны, то есть, одним словом, воссоздают обстановку. Они всегда уместны, предельно выразительны и эмоциональны.

Когда печальный Телемах, полный дум о пропавшем отце, идет к морю, дабы «руки соленой водой омочить», то море - «песчаное». Эпитет рисует нам картину морского побережья. Когда же речь пошла о том, чтобы отправиться Телемаху в путь на поиски отца, то эпитет уже другой - море «туманное». Это уже не зрительный образ, а психологический, говорящий о трудностях предстоящих, о полном неожиданностей пути… В третьем случае море уже «страшное», когда Эвриклея, беспокоясь за судьбу Телемаха, отговаривает его от поездки в Пилос. Когда на рассвете Телемах отплывает от Итаки, то море обрело снова живописный эпитет «темное» («свежий повеял зефир, ошумляющий темное море»). Но вот занялась заря, Гомер одним эпитетом обозначил картину утра - «пурпурные волны».

Иногда море «темнотуманное», то есть полное угроз и бед, «многоводное», «великое».

Волны в бурю «могучие, тяжкие, гороподобные». Море «рыбообильное», «широкошумящее», «священное». Когда Пенелопа представляет себе, какие беды может встретить ее сын в море, оно становится уже морем «злым», полным тревог и опасностей, «тревоги туманного моря».

Чтобы дать своему слушателю зримое представление о зиме, Гомер сообщает о том, что щиты воинов «хрусталем от мороза подернулись тонким». Поэт картинно и даже, пожалуй, несколько натуралистически рисует эпизоды сражений. Так, копье Диомеда попало
Пандару в нос близ очей: пролетело сквозь белые зубы,
Гибкий язык сокрушительной медью при корне отсекло
И, острием просверкнувши насквозь, замерло в подбородке.

Другому воину копье вонзилось в правый бок, «прямо в пузырь, под лобковою костью», «с воплем он пал на колена, и падшего смерть осенила». И т. д.

Гомер не всегда бесстрастен. Иногда его отношение к людям и событиям выражено достаточно ясно. Перечисляя союзников троянского царя Приама, он называет некоего Амфимаха, видимо, изрядного фанфарона и любителя покрасоваться, так что «даже и в битвы ходил, наряжаяся златом, как дева. Жалкий!» - презрительно восклицает Гомер.

Гомер - поэт, и, как поэт, он ценит тот главный элемент поэтического творчества, тот кирпичик, из которого складывается отдельный стих, песня, поэма,- слово. И он чувствует необъятный простор слов, он буквально купается в речевом раздолье, где все ему подвластно:

Гибок язык человека; речей для него изобильно
Всяких, поле для слов и туда и сюда беспредельно.

Подводя итоги, следует обозначить главные, на мой взгляд, особенности поэм Гомера. Они различны по своим темам. «Илиада» - произведение исторического характера. Она рассказывает о событиях не только общенародного, но и для той поры международного значения. Столкнулись в великом противоборстве племена и народности огромного региона, и это противоборство, надолго запомнившееся последующим поколениям (оно происходило, как полагают, в XII в. до н. э.), описано с обязательной для исторической науки точностью.

Это произведение отразило с энциклопедической широтой весь духовный мир Древней Греции - ее верования (мифы), ее социальные, политические и нравственные нормы. Оно запечатлело с пластической наглядностью и ее материальную культуру. Задуманное как историческое повествование, оно с большой художественной выразительностью воссоздало фи¬зический и духовный облик участников события - показало конкретных людей, их индивидуальные черты, их психологию.

Поэт вычленил основную нравственную проблему своего повествования, подчинив ей, в сущности, весь ход рассказа - влияние человеческих страстей на жизнь общества (гнев Ахиллеса). В этом сказалась его собственная нравственная позиция. Гневу и ожесточению он противопоставил идею гуманности и добра, честолюбию и погоне за славой (Ахиллес) - высокую гражданскую доблесть (Гектор).

«Одиссея» вобрала в себя гражданские и семейно-бытовые идеалы древнегреческого общества - любовь к родине, семейному очагу, чувства супружеской верности, сыновней и отеческой привязанности. Однако в основном эта история «открытия мира». Человек, в данном случае Одиссей, с любопытством смотрит на загадочный, неизведанный, таящий много тайн, окружающий мир. Его пытливый взор стремится проникнуть в его тайны, познать, изведать все. Неудержимая тяга к постижению неизвестного - главный идейный стержень странствий и приключений Одиссея. В какой-то степени это и древний утопический роман. Одиссей побывал в «загробном мире», в Аиде, и в стране социальной справедливости, всеобщего благосостояния - на острове феаков. Он заглянул в будущее человеческого технического прогресса - плыл на корабле, управляемом мыслью.

Ничто не останавливало его любознательности. Он хотел все претерпеть, все испытать, какие бы беды ни угрожали ему, ради того, чтобы узнать, постигнуть еще неиспытанное, неизведанное.

В «Илиаде» показаны хитрость и лукавство Одиссея, как главные и, пожалуй, не всегда симпатичные его черты, в «Одиссее» же - любознательность, пытливость ума. Правда, и здесь не оставляет его дух лукавства, помогая ему в самых тяжелых ситуациях.

Итак, две поэмы, охватившие жизнь древнегреческого народа. Первая осветила все общество во всем многообразии его исторического бытия, вторая - отдельную личность в ее взаимосвязях с людьми и главным образом с природой. Одиссей выступает как представитель всего человечества, открывающего, познающего мир.

Греческая лирика

Гомер - сияющая вершина греческой культуры. Ниже, если придерживаться метафорической формы речи, простирались обширные благоуханные равнины классической Греции с ее лирикой, драмой, исторической, риторической и философской прозой. Афины были ее географическим центром, V век - самой цветущей ее порой.

Гомер завершает эпоху в древней мировой культуре - ее первоначальный общенародный этап, когда она создавалась еще всем народом. Отдельные гениальные его представители лишь обобщали и синтезировали достижения своих соплеменников. Память народа не всегда удерживала их имена. Иногда она, сохранив нам имя кого-нибудь из них, особо отличившихся и особо чтимых, приписывала ему и лучшие творения других авторов. Так случилось с Гомером. И поскольку древние народы видели в творчестве боговдохновение, то индивидуальное авторское своеобразие не ценилось. Авторы продолжали установившиеся традиции, их собственная личность как бы стушевывалась. Это и был эпический этап в истории культуры. Все рассказанное мною о древних литературах Китая, Индии, стран Среднего и Ближнего Востока и гомеровской Греции относится к этому эпическому периоду мировой культуры, когда
личность автора еще не претендовала на индивидуальный творческий почерк. («…В песнях моих ничто не принадлежит мне, но все - моим музам»,- писал в VII в. до н. э. греческий поэт Гесиод.)

Обычно литературу делят на три главных ее рода: эпос, лирику и драму. Деление это, конечно, условно, ибо и в эпосе можно найти элементы лирики и в лирике - элементы эпоса, но оно удобно, так как указывает на главнейшие отличительные черты каждого из этих родов литературы.

В самые отдаленные времена эпическая поэма еще возникнуть не могла, слишком она еще была сложна для человека доисторической эпохи, между тем как незатейливая песенка с четкой ритмикой вполне была ему доступна. Первоначально это были трудовые песни и молитвы. Молитва выражала эмоции человека - страх, восхищение, восторг. Лирика еще была безымянной и выражала эмоции не отдельной личности, а коллектива (рода, племени), она сохраняла сложившиеся, как бы застывшие формы и передавалась от поколения к поколению. Песни подобного типа описаны уже Гомером:

В круге их отрок прекрасный по звонкорокочущей лире
Сладко бряцал, припевая прекрасно под льняные струны
Голосом тонким…

Затем появились сказания, эпические повествования о событиях в мире божеств, о героях. Их складывали и исполняли аэды, изустно передавая от поколения к поколению, «полируя», совершенствуя их. Из этих песен (в Греции их называли гомеровскими гимнами) стали составлять поэмы. Таких составителей в Греции называли рапсодами (собирателями, «сшивателями» песен). Одним из таких рапсодов был, очевидно, Гомер. Лирика остается на уровне традиционных ритуальных форм (празднества, жертвоприношения, погребальные обряды, заплачки). Но позднее она оттеснила эпос и вышла на первое место, причем обрела уже и новое качество. В области искусства это была настоящая революция, обусловленная, конечно, общественными факторами. Личность стала обособляться, выделяться из общества, иногда даже вступала в конфликт с обществом. Теперь лирика стала выражать индивидуальный мир отдельной личности.

Лирический поэт значительно отличался от поэта-эпика, который воссоздавал внешний мир - людей, природу, лирик же обратил свой взор на себя. Поэт-эпик стремился к правде картины, поэт-лирик - к правде чувства. Он смотрел «в себя», он был занят самим собой, анализировал свой внутренний мир, свои чувства, свои мысли:

Люблю и словно не люблю,
И без ума, и в разуме…-

писал поэт-лирик Анакреонт. В душе кипят страсти - род безумия, но где-то в уголках сознания гнездится холодная, скептическая мысль: а так ли? Не обманываю ли я себя? Поэт пытается разобраться в своих собственных чувствах. Эпический поэт такого себе не позволял, не придавая значения своей личности.

Гомер обращался к музам, чтобы они помогли ему поведать миру о гневе Ахиллеса и всех трагических последствиях этого гнева, поэт-лирик стал бы просить муз о другом: да помогут они ему (поэту) рассказать о его (поэта) чувствах - страданиях и радостях, сомнениях и надеждах. В эпосе местоимения «он», «она», «они», в лирике - «я», «мы».

«Жребий мой - быть в солнечный свет и в красоту влюбленной»,- пела поэтесса Сапфо. Здесь на первом плане не красота и солнце, а отношение к ним поэтессы.

Итак, на смену величественной и роскошной эпической поэзии Гомера пришла взволнованная, страстная и томная, язвительная и резкая поэзия, лирическая в ее личностном качестве. Увы, она дошла до нас поистине в осколках. Мы можем только догадываться, какое это было богатство. Мы знаем имена Тиртея, Архилоха, Солона, Сапфо, Алкея, Анакреонта и других, но из их поэзии сохранилось немногое.

Лирический поэт показывал свое кровоточащее сердце, иногда, отгоняя отчаяние, призывал себя к терпению, к мужеству. Архилох:

Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой:
Ободрись и встреть их грудью…

Личность становилась собственным биографом, она рассказывала о драмах своей жизни, она была своим собственным портретистом и печальником. Поэт Гиппонакт с горькой усмешкой, обращаясь к богам, рассказывал о жалком состоянии своего гардероба:

Гермес Килленский, Майи сын, Гермес милый!
Услышь поэта. Весь в дырах мой плащ,- дрогну.
Дай одежонку Гиппонакту, дай обувь…

Лирические поэты прославляют и гражданские чувства, воспевают воинскую славу, патриотизм:

Сладко ведь жизнь потерять, среди воинов доблестных павши,
Храброму мужу в бою ради отчизны своей,-

поет Тиртей. «И достохвально и славно для мужа за родину биться»,- вторит ему Каллин. Однако нравственные устои заметно поколебались: поэт Архилох не стесняется признаться, что бросил на поле боя свой щит (тяжкое преступление в глазах древнего грека).

Носит теперь саиец мой щит безупречный,
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой! Не хуже ничуть новый могу я добыть.

Извинением ему могло служить лишь то, что он был в наемном войске. Но спартанцы не простили ему его поэтического признания и, когда он оказался однажды на территории их страны, ему предложили удалиться.

Поэты заботились о красоте своего стиха, но главное, что просили они у муз,- это взволнованности, эмоций, страсти, умения зажигать сердца:

О Калиопа! Зачни нам прелестную
Песню и страстью зажги покоряющей
Гимн наш и сделай приятным хор.
Алкман

Пожалуй, главная тема лирической поэзии была, и есть, и, видимо, будет всегда - любовь. Еще в древности возникла легенда о неразделенной любви Сапфо к прекрасному юноше Фаону. Отвергнутая им, она якобы бросилась со скалы и погибла. Поэтическую легенду развеяли новейшие ученые, но грекам она была мила, придавая трагическое обаяние всему облику любимой поэтессы.

Сапфо содержала на острове Лесбос школу девушек, учила их пению, танцам, музыке, наукам. Тема ее песен - любовь, красота, прекрасная природа. Она воспевала женскую красоту, очарование женской стыдливости, нежности, юной прелести девического облика. Из небожителей ближе всего ей была богиня любви Афродита. Сохранившийся, дошедший до нас ее гимн к Афродите раскрывает все обаяние ее поэзии. Приводим его полностью в переводе Вячеслава Иванова:

Радужнопрестольная Афродита! Зевса дочь бессмертная, кознодейка!
Сердца не круши мне тоской-кручиной!
Сжалься, богиня!
Ринься с высей горних,- как прежде было:
Голос мой ты слышала издалече:
Я звала - ко мне ты сошла, покинув Отчее небо!
Стала на червонную колесницу;
Словно вихрь, несла ее быстрым лётом
Крепкокрылая над землей темной
Стая голубок.
Ты примчалась, ты предстояла взорам,
Улыбалась мне несказанным ликом…
«Сафо!» - слышу я: - Вот я! О чем ты молишь?
Чем ты болеешь?
Что тебя печалит и что безумит?
Все скажи! Любовью ли томится сердце?
Кто ж он, твой обидчик? Кого склоню я
Милой под иго?
Неотлучен станет беглец недавний;
Кто не принял дара, придет с дарами,
Кто не любит, полюбит вскоре
И безответно…»
О, опять явись - по молитве тайной,
Вызволить из новой напасти сердце!
Стань, вооружась, в ратоборстве нежном
Мне на подмогу.
Мне ж никогда не дает вздохнуть Эрос.
Летит от Киприды он,
Все вкруг себя погружая в мрак,
Словно сверкающий молнией северный
Ветер фракийский и душу
Мощно до самого дна колышет
Жгучим безумием.

Имя современника и соотечественника Сапфо Алкея связано с политическими событиями на острове Лесбос. Он был аристократом. Обычно в те времена в греческих полисах, в этих маленьких городах-государствах, было несколько именитых родов, которые считали себя «лучшими» от слова «аристос» («лучший»), так появилось слово «аристократия» («власть лучших»).

Обычно они вели свою родословную от какого-нибудь бога или героя, гордились этим родством и воспитывались в духе родовой гордости. Это придавало определенное обаяние мифам и позволяло им удерживаться в памяти, а иногда и обогащаться новыми поэтическими деталями, лестными для представителей рода. Мифы нравственно питали аристократическую молодежь. Подражать героическим предкам, не ронять их чести каким-либо недостойным поступком было нравственным принципом для каждого юноши. Это внушало уважение к аристократическому роду.

Но времена менялись. Аристократические семьи беднели, выдвигались на политическую арену разбогатевшие горожане, возникали сословные конфликты, происходили в ряде случаев значительные социальные передвижения. Люди, стоявшие ранее на вершине общества, оказывались за бортом его. Такова была судьба поэта Алкея, аристократа, выброшенного из привычной колеи жизни, ставшего изгнанником после воцарения в Митиленах тирана Питтака .

Алкей создал в поэзии образ корабля-государства, бросаемого из стороны в сторону бушующим морем и штормовым ветром.

Пойми, кто может, яростный бунт ветров.
Валы катятся,- этот отсюда, тот
Оттуда… В их мятежной свалке
Носимся мы с кораблем смоленым,
Едва противясь натиску злобных волн.
Уж захлестнула палубу сплошь вода;
Уже просвечивает парус,
Весь продырявлен. Ослабли скрепы.

Этот поэтический образ колеблемого политическими бурями государства не раз возникал потом в мировой поэзии.

В политической и философской лирике интересен поэт и политический деятель Солон. В историю вошли его реформы, проведенные в VI в. до н. э. Аристотель назвал его первым защитником народа. Его реформы учитывали интересы беднейших слоев Афин. Солон не делился с читателем своими чувстами, это скорее был нравственный и политический наставник («Наставления афинянам», «Наставления самому себе»), внушавший чувства патриотизма и гражданственности. Известно его стихотворение «Седмицы человеческой жизни», характеризующее вообще взгляд древнего грека на человеческую жизнь, на ее временные границы, возрастные особенности человека. Приводим его полностью:

Маленький мальчик, еще неразумный и слабый, теряет
Первых зубков своих ряд, чуть ему минет семь лет;
Если же Бог доведет до конца семилетье второе,-
Отрок являет уже признаки зрелости нам.
В третье у юноши кроется быстро при росте всех членов
Нежным пушком борода, кожи меняется цвет.
Всякий в седмице четвертой уж в полном бывает расцвете
Силы телесной, а в ней доблести знак видят все.
В пятую - время подумать о браке желанном мужчине.
Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей.
Ум человека в шестую седмицу вполне созревает
И не стремится уже к неисполним делам.
Разум и речь в семь седмиц уже в полном бывает расцвете,
Также и в восемь,- всего вместе четырнадцать лет.
Мощен еще человек и в девятой, однако слабеют
Для вседоблестных дел слово и разум его.
Если ж десятое Бог доведет до конца семилетье,-
Ранним не будет тогда смертный конец для людей.

В новые времена особой любовью пользовалось имя древнегреческого поэта Анакреонта, веселого старца, славившего жизнь, молодость и радости любви. В 1815 году шестнадцатилетний лицеист Пушкин в шутливых стихах назвал его своим учителем:

Пускай веселье прибежит,
Махая резвою игрушкой,
И нас от сердца рассмешит
За полной пенистою кружкой…
Когда ж восток озолотится
Во тьме денницей молодой
И белый тополь озарится,
Покрытый утренней росой,
Подайте грозд Анакреона:
Он был учителем моим…
«Мое завещание»

Юность прекрасна своим светлым восприятием мира. Такова была юность Пушкина, и неудивительно, что далекий, давний, живший за двадцать пять веков до него поэт так восхитил его своей бодрой, жизнерадостной, озорной поэзией. Пушкин сделал несколько переводов из Анакреонта, изумительных по красоте и верности духу оригинала.

К сожалению, из поэзии Анакреонта до нас дошло немного, и слава его, пожалуй, больше основана в новые времена на многочисленных подражаниях ему и обаянии той легенды, которая сложилась о нем еще в древности. В XVI веке известный французский издатель Этьен напечатал сборник стихов Анакреонта по рукописи X - XI веков, однако большинство из них не принадлежали поэту, а были талантливыми пастишами (подражаниями). Существует богатая анакреонтическая поэзия. В России Анакреонтом особенно увлекались в XVIII веке. Ода М. В. Ломоносова «Ночной темнотой покрылись небеса» стала даже популярным романсом.

Имя поэта Пиндара связано с удивительным по масштабам, по красоте, нравственному благородству явлением в общественной жизни Древней Греции - Олимпийскими играми. Пиндар был поистине певцом их. Поэт прожил обычный человеческий век, что-то в пределах семидесяти лет (518-442), Олимпийские игры продолжались более тысячелетия, но его поэзия окрасила это тысячелетие радужными красками молодости, здоровья, красоты.

Впервые спортивные состязания состоялись в Олимпии в 776 г. до н. э. в тихой долине у горы Кронос и двух рек - Алфея и его притока Кладея - и повторялись через каждое четырехлетие вплоть до 426 года новой эры, когда фанатики христианства, уничтожая старую языческую культуру античности, разрушили олимпийский Альтис (храмы, алтари, портики, статуи богов и атлетов).

Тысячу двести лет Альтис был средоточием всего прекрасного, что содержал в себе античный мир. Здесь читал свои книги «отец истории» Геродот, сюда пешком приходил философ Сократ, здесь бывал Платон, произносил свои речи великий оратор Демосфен, здесь была мастерская знаменитого скульптора Фидия, изваявшего статую Зевса Олимпийского.

Олимпийские игры стали нравственным центром Древней Греции, они объединили всех греков как этническое целое, они примиряли враждующие племена. Во время игр дороги становились безопасными для путников, устанавливалось перемирие у воюющих сторон . По всему тогдашнему миру, известному грекам, ходили специальные вестники (теоры - «священные посланники») с вестью о предстоящих играх, их принимали у себя «проксены» - местные представители Олимпийских игр, лица, пользовавшиеся особым почетом. Толпы паломников устремлялись тогда к Олимпии. Шли из Сирии и Египта, с италийских земель, с юга Галлии, из Тавриды и Колхиды. К играм допускались только безупречные в нравственном отношении лица, никогда не судимые, не уличенные в каких-либо недостойных поступках. Дух времени, конечно, проявлялся и здесь: не допускались (под страхом смертной казни) женщины, а также рабы и не греки.

Пиндар сочинял торжественные хоровые песнопения в честь победителей на состязаниях (эпиникии). Сам герой, его предки и город, в котором жил герой, прославлялись в могучем звучании хора. К сожалению, не сохранилась музыкальная часть песнопений. Поэт, конечно, не ограничивался только патетикой дифирамба, он вплетал в свою песнь философские размышления о роли в жизни человека судьбы, о воле, иногда несправедливой, богов, о необходимости помнить о пределах человеческих возможностей, о священном для древнего грека чувстве меры.

В древности стихи читались нараспев под аккомпанемент лиры или флейты. Существовали стихи-песни. Поэт не только слагал текст стиха, но и придумывал мелодию и даже сочинял танец. Это была мелодическая поэзия, состоящая из трех элементов: «слова, гармонии и ритма» (Платон).

Музыка занимала значительное место в повседневной жизни древнего грека, жаль, что от нее дошли до нас крохи.
Термин «лирика» - от слова лира, музыкального инструмента, используемого в качестве аккомпанемента, появился сравнительно поздно, примерно в III в. до н. э., когда центр греческой культуры переместился в Александрию. Александрийские филологи, занимавшиеся классификацией и комментированием литературного наследия классической Греции, соединили под этим названием все поэтические жанры, отличающиеся от эпоса с его гексаметром (шестистопником) иными ритмическими формами.