Отрывки из книги светланы алексиевич "у войны не женское лицо". Больше о книге алексиевич у войны не женское лицо Светлана александровна алексиевич женщины на войне
DatsoPic 2.0 2009 by Andrey Datso
"Ехали много суток... Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам - кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них... Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло - я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала..."
"Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. "Не ходи, убьют, - не пускали меня бойцы, - видишь, уже светает". Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: "Заслуживает награды". В девятнадцать лет у меня была медаль "За отвагу". В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги... И меня посчитали убитой... В девятнадцать лет... У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее - и не верю. Дите!"
"У меня было ночное дежурство... Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан... Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет... Не дотянет до утра... Спрашиваю его: "Ну, как? Чем тебе помочь?" Никогда не забуду... Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: "Расстегни халат... Покажи мне свою грудь... Я давно не видел жену..." Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице..."
"И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье - то появится, то скроется, - я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх... Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение... После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко... И внутри у меня что-то противится... Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок... Не сразу у нас получилось. Не женское это дело - ненавидеть и убивать. Не наше... Надо было себя убеждать. Уговаривать..."
"И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу... Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья... Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет - это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием - медаль "За боевые заслуги", за спасение двадцати пяти человек - орден Красной Звезды, за спасение сорока - орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти - орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного... Из-под пуль..."
"Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: "Полк, под знамя! На колени!", все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела "куриной слепотой", это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души..."
"Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание... Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы - вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: "Кто вы? Откуда?" Подошла ближе, ахнула и говорит: "Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет". Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: "Скорей! Быстрей!" И опять - "Скорей! Быстрей!" Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь".
"Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила... Я подросла на десять сантиметров..."
Наступаем... Первые немецкие поселки... Мы - молодые. Сильные. Четыре года без женщин. В погребах - вино. Закуска. Ловили немецких девушек и...
Десять человек насиловали одну... Женщин не хватало, население бежало от советской армии, брали юных. Девочек... Двенадцать–тринадцать лет... Если она плакала, били, что–нибудь заталкивали в рот. Ей больно, а нам смешно. Я сейчас не понимаю, как я мог... Мальчик из интеллигентной семьи... Но это был я...
Единственное, чего мы боялись, чтобы наши девушки об этом не узнали. Наши медсестры. Перед ними было стыдно..."
"Кто-то нас выдал... Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда. Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она затягивала намертво. С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный... Просит грудь... Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели рядом... С собаками... Собаки услышат, все погибнем. Вся группа - человек тридцать... Вам понятно?
Принимаем решение... Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается. Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит... Ребенок больше не кричит... Ни звука... А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга..."
"Нас окружили... С нами политрук Лунин... Он зачитал приказ, что советские солдаты врагу не сдаются. У нас, как сказал товарищ Сталин, пленных нет, а есть предатели. Ребята достали пистолеты... Политрук приказал: "Не надо. Живите, хлопцы, вы - молодые". А сам застрелился...
"После войны... После войны человеческая жизнь ничего не стоила. Дам один пример... Еду после работы в автобусе, вдруг начались крики: "Держите вора! Держите вора! Моя сумочка..." Автобус остановился... Сразу – толкучка. Молодой офицер выводит на улицу мальчишку, кладет его руку себе на колено и – бах! ломает ее пополам. Вскакивает назад... И мы едем... Никто не заступился за мальчишку, не позвал милиционера. Не вызвали врача. А у офицера вся грудь в боевых наградах... Я стала выходить на своей остановке, он соскочил и подал мне руку: "Проходите, девушка..." Такой галантный..."
"Многие из нас верили... Мы думали, что после войны все изменится... Сталин поверит своему народу. Но еще война не кончилась, а эшелоны уже пошли в Магадан. Эшелоны с победителями... Арестовали тех, кто был в плену, выжил в немецких лагерях, кого увезли немцы на работу - всех, кто видел Европу. Мог рассказать, как там живет народ. Без коммунистов. Какие там дома и какие дороги. О том, что нигде нет колхозов...
После Победы все замолчали. Молчали и боялись, как до войны...
Светлана АЛЕКСИЕВИЧ
У ВОЙНЫ - НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО…
Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово «милосердие». Есть и другие слова - сестра, жена, друг, и самое высокое - мать. Но разве не присутствует в их содержании и милосердие как суть, как назначение, как конечный смысл? Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь - синонимы.
На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. «Не женская это доля - убивать», - скажет одна из героинь этой книги, вместив сюда весь ужас и всю жестокую необходимость случившегося. Другая распишется на стенах поверженного рейхстага: «Я, Софья Кунцевич, пришла в Берлин, чтобы убить войну». То была величайшая жертва, принесенная ими на алтарь Победы. И бессмертный подвиг, всю глубину которого мы с годами мирной жизни постигаем.
В одном из писем Николая Рериха, написанном в мае-июне 1945 года и хранящемся в фонде Славянского антифашистского комитета в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, есть такое место: «Оксфордский словарь узаконил некоторые русские слова, принятые теперь в мире: например, добавить еще одно слово - непереводимое, многозначительное русское слово „подвиг“. Как это ни странно, но ни один европейский язык не имеет слова хотя бы приблизительного значения…» Если когда-нибудь в языки мира войдет русское слово «подвиг», в том будет доля и свершенного в годы войны советской женщиной, державшей на своих плечах тыл, сохранившей детишек и защищавшей страну вместе с мужчинами.
…Четыре мучительных года я иду обожженными километрами чужой боли и памяти. Записаны сотни рассказов женщин-фронтовичек: медиков, связисток, саперов, летчиц, снайперов, стрелков, зенитчиц, политработников, кавалеристов, танкистов, десантниц, матросов, регулировщиц, шоферов, рядовых полевых банно-прачечных отрядов, поваров, пекарей, собраны свидетельства партизанок и подпольщиц. «Едва ли найдется хоть одна военная специальность, с которой не справились бы наши отважные женщины так же хорошо, как их братья, мужья, отцы», - писал маршал Советского Союза А.И. Еременко. Были среди девушек и комсорги танкового батальона, и механики-водители тяжелых танков, а в пехоте - командиры пулеметной роты, автоматчики, хотя в языке нашем у слов «танкист», «пехотинец», «автоматчик» нет женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина.
Только по мобилизации Ленинского комсомола в армию было направлено около 500 тысяч девушек, из них 200 тысяч комсомолок. Семьдесят процентов всех девушек, посланных комсомолом, находились в действующей армии. Всего за годы войны в различных родах войск на фронте служило свыше 800 тысяч женщин…
Всенародным стало партизанское движение. Только в Белоруссии в партизанских отрядах находилось около 60 тысяч мужественных советских патриоток. Каждый четвертый на белорусской земле был сожжен или убит фашистами.
Таковы цифры. Их мы знаем. А за ними судьбы, целые жизни, перевернутые, искореженные войной: потеря близких, утраченное здоровье, женское одиночество, невыносимая память военных лет. Об этом мы знаем меньше.
«Когда бы мы ни родились, но мы все родились в сорок первом», - написала мне в письме зенитчица Клара Семеновна Тихонович. И я хочу рассказать о них, девчонках сорок первого, вернее, они сами будут рассказывать о себе, о «своей» войне.
«Жила с этим в душе все годы. Проснешься ночью и лежишь с открытыми глазами. Иногда подумаю, что унесу все с собой в могилу, никто об этом не узнает, страшно было…» (Эмилия Алексеевна Николаева, партизанка).
«…Я так рада, что это можно кому-нибудь рассказать, что пришло и наше время…» (Тамара Илларионовна Давыдович, старший сержант, шофер).
«Когда я расскажу вам все, что было, я опять не смогу жить, как все. Я больная стану. Я пришла с войны живая, только раненая, но я долго болела, я болела, пока не сказала себе, что все это надо забыть, или я никогда не выздоровлю. Мне даже жалко вас, что вы такая молодая, а хотите это знать…» (Любовь Захаровна Новик, старшина, санинструктор).
«Мужчина, он мог вынести. Он все-таки мужчина. А вот как женщина могла, я сама не знаю. Я теперь, как только вспомню, то меня ужас охватывает, а тогда все могла: и спать рядом с убитым, и сама стреляла, и кровь видела, очень помню, что на снегу запах крови как-то особенно сильный… Вот я говорю, и мне уже плохо… А тогда ничего, тогда все могла. Внучке стала рассказывать, а невестка меня одернула: зачем девочке такое знать? Этот, мол, женщина растет… Мать растет… И мне некому рассказать…
Вот так мы их оберегаем, а потом удивляемся, что наши дети о нас мало знают…» (Тамара Михайловна Степанова, сержант, снайпер).
«…Мы пошли с подругой в кинотеатр, мы с ней дружим скоро сорок лет, в войну вместе в подполье были. Хотели взять билеты, а очередь была большая. У нее как раз было с собой удостоверение участника Великой Отечественной войны, и она подошла к кассе, показала его. А какая-то девчонка, лет четырнадцати, наверное, говорит: „Разве вы, женщины, воевали? Интересно было бы знать, за какие такие подвиги вам эти удостоверения дали?“
Нас, конечно, другие люди в очереди пропустили, но в кино мы не пошли. Нас трясло, как в лихорадке…» (Вера Григорьевна Седова, подпольщица).
Я тоже родилась после войны, когда позарастали уже окопы, заплыли солдатские траншеи, разрушились блиндажи «в три наката», стали рыжими брошенные в лесу солдатские каски. Но разве своим смертным дыханием она не коснулась и моей жизни? Мы все еще принадлежим к поколениям, у каждого из которых свой счет к войне. Одиннадцати человек недосчитался мой род: украинский дед Петро, отец матери, лежит где-то под Будапештом, белорусская бабушка Евдокия, мать отца, умерла в партизанскую блокаду от голода и тифа, две семьи дальних родственников вместе с детьми фашисты сожгли в сарае в моей родной деревне Комаровичи Петриковского района Гомельской области, брат отца Иван, доброволец, пропал без вести в сорок первом.
Четыре года и «моей» войны. Не раз мне было страшно. Не раз мне было больно. Нет, не буду говорить неправду - этот путь не был мне под силу. Сколько раз я хотела забыть то, что слышала. Хотела и уже не могла. Все это время я вела дневник, который тоже решаюсь включить в повествование. В нем то, что чувствовала, переживала, в нем и география поиска - более ста городов, поселков, деревень в самых разных уголках страны. Правда, я долго сомневалась: имею ли право писать в этой книге «я чувствую», «я мучаюсь», «я сомневаюсь». Что мои чувства, мои мучения рядом с их чувствами и мучениями? Будет ли кому-нибудь интересен дневник моих чувств, сомнений и поисков? Но чем больше материала накапливалось в папках, тем настойчивее становилось убеждение: документ лишь тогда документ, имеющий полную силу, когда известно не только то, что в нем есть, но и кто его оставил. Нет бесстрастных свидетельств, в каждом заключена явная или тайная страсть того, чья рука водила пером по бумаге. И эта страсть через много лет - тоже документ.
Так уж случилось, что наша память о войне и все наши представления о войне - мужские. Это и понятно: воевали-то в основном мужчины, - но это и признание неполного нашего знания о войне. Хотя и о женщинах, участницах Великой Отечественной войны, написаны сотни книг, существует немалая мемуарная литература, и она убеждает, что мы имеем дело с историческим феноменом. Никогда еще на протяжении всей истории человечества столько женщин не участвовало в войне. В прошлые времена были легендарные единицы, как кавалерист-девица Надежда Дурова, партизанка Василиса Кожана, в годы гражданской войны в рядах Красной Армии находились женщины, но в большинстве своем сестры милосердия и врачи. Великая Отечественная война явила миру пример массового участия советских женщин в защите своего Отечества.
Пушкин, публикуя в «Современнике» отрывок из записок Надежды Дуровой, писал в предисловии: «Какие причины заставили молодую девушку, хорошей дворянской фамилии, оставить отеческий дом, отречься от своего пола, принять на себя труды и обязанности, которые пугают и мужчин, и явиться на поле сражений - и каких еще? Наполеоновских! Что побудило ее? Тайные, семейные огорчения? Воспаленное воображение? Врожденная неукротимая склонность? Любовь?..» Речь шла только об одной невероятной судьбе, и догадок могло быть множество. Совсем другое, когда в армии служило восемьсот тысяч женщин, а просилось на фронт их еще больше.
Они пошли, потому что «мы и родина - для нас это было одно и то же» (Тихонович К.С., зенитчица). Их пустили на фронт, потому что на весы истории было брошено: быть или не быть народу, стране? Так стоял вопрос.
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Шрифт:
100% +
О быте и бытии
«Мечтали… Хотели воевать…
Разместили нас в вагоне, и начались занятия. Все было не таким, как нам представлялось дома. Надо было рано вставать, и весь день ты на бегу. А в нас еще жила прежняя жизнь. Мы возмущались, когда командир отделения, младший сержант Гуляев, имевший четырехклассное образование, учил нас уставу и произносил неправильно отдельные слова. Нам казалось: чему он может научить? А он учил нас, как не погибнуть…
После карантина, перед принятием присяги, старшина привез обмундирование: шинели, пилотки, гимнастерки, юбки, вместо комбинации – из бязи пошитые по-мужски две рубахи с рукавами, вместо обмоток – чулки и американские тяжелые ботинки с металлическими подковами во весь каблук и на носках. В роте по своему росту и комплекции я оказалась самой маленькой, рост сто пятьдесят три сантиметра, обувь тридцать пятого размера и, естественно, военной промышленностью такие мизерные размеры не шились, а уж тем более Америка нам их не поставляла. Мне достались ботинки сорок второго размера, надевала и снимала их, не расшнуровывая, и такие они тяжелые, что я ходила, волоча ноги по земле. От моего строевого шага по каменной мостовой высекались искры, и ходьба была похожа на что угодно, кроме строевого шага. Жутко вспомнить, каким кошмарным был первый марш. Я готова была совершить подвиг, но не готова была вместо тридцать пятого носить сорок второй размер. Это так тяжело и так некрасиво! Так некрасиво!
Командир увидел, как я иду, вызвал из строя:
– Смирнова, как ты ходишь строевым? Что, тебя не учили? Почему ты не поднимаешь ноги? Объявляю три наряда вне очереди…
Я ответила:
– Есть, товарищ старший лейтенант, три наряда вне очереди! – повернулась, чтобы идти, и упала. Выпала из ботинок… Ноги были в кровь стерты….
Тогда и выяснилось, что ходить я уже не могла. Ротному сапожнику Паршину дали приказ сшить мне сапоги из старой плащ-палатки, тридцать пятого размера…»
Нонна Александровна Смирнова, рядовая, зенитчица
«А сколько было смешного…
Дисциплина, уставы, знаки различия – вся эта военная премудрость не давалась сразу. Стоим, охраняем самолеты. А в уставе говорится, что если кто идет, надо останавливать: “Стой, кто идет?”. Подружка моя увидела командира полка и кричит: “Стойте, кто идет? Вы меня извините, но я буду стрелять!”. Вообразите это себе. Она кричит: “Вы меня извините, но я буду стрелять!”. Вы меня извините… Ха-ха-ха…»
Антонина Григорьевна Бондарева, гвардии лейтенант, старший летчик
«Девушки приехали в училище с длинными косами… С прическами… У меня тоже косы вокруг головы… А как их промыть? Сушить где? Вы их только помыли, а тревога, вам надо бежать. Наш командир Марина Раскова велела всем косы состричь. Девчонки стригли и плакали. А Лиля Литвяк, впоследствии прославленная летчица, никак не хотела со своей косой расстаться.
Я иду к Расковой:
– Товарищ командир, ваш приказ выполнен, только Литвяк отказалась.
Марина Раскова, несмотря на свою женскую мягкость, могла быть очень строгим командиром. Она меня отправила:
– Какой ты парторг, если не можешь добиться выполнения приказа! Кругом шагом марш!
Платья, туфельки на каблуках… Как нам жалко их, в мешочки позапрятывали. Днем в сапогах, а вечером хоть немножко в туфельках перед зеркалом. Раскова увидела – и через несколько дней приказ: всю женскую одежду отправить домой в посылках. Вот так! Зато новый самолет мы изучили за полгода вместо двух лет, как это положено в мирное время.
В первые дни тренировок погибло два экипажа. Поставили четыре гроба. Все три полка, все мы плакали навзрыд.
Выступила Раскова:
– Подруги, вытрите слезы. Это первые наши потери. Их будет много. Сожмите свое сердце в кулак…
Потом, на войне, хоронили без слез. Перестали плакать.
Летали на истребителях. Сама высота была страшной нагрузкой для всего женского организма, иногда живот прямо в позвоночник прижимало. А девочки наши летали и сбивали асов, да еще каких асов! Вот так! Знаете, когда мы шли, на нас мужчины смотрели с удивлением: летчицы идут. Они восхищались нами…»
Клавдия Ивановна Терехова, капитан авиации
«Осенью меня вызвали в военкомат… Принял военком и спрашивает: “Прыгать умеете?”. Я призналась, что боюсь. Долго он агитировал за десантные войска: красивая форма, шоколад каждый день. Но я с детства боялась высоты. “Хотите в зенитную артиллерию?” А очень я знаю, что это такое – зенитная артиллерия? Тогда он предлагает: “Давайте направим вас в партизанский отряд.” – “А как маме оттуда писать в Москву?” Он берет и пишет красным карандашом на моем направлении: “Степной фронт…”
В поезде влюбился в меня молодой капитан. Всю ночь в нашем вагоне простоял. Он уже был обожженный войной, несколько раз раненый. Смотрел-смотрел на меня и говорит: “Верочка, только не опускайтесь, не становитесь грубой. Вы такая сейчас нежная. Я уже всего повидал!”. И дальше что-то в таком духе, что, мол, трудно выйти чистым из войны. Из ада.
Месяц добирались мы с подругой до четвертой гвардейской армии Второго Украинского фронта. Наконец догнали. Главный хирург вышел на несколько минут, посмотрел на нас, завел в операционную: “Вот ваш операционный стол…”. Санитарные машины одна за другой подходят, машины большие, “студебеккеры”, раненые лежат на земле, на носилках. Мы спросили только: “Кого брать первыми?” – “Тех, кто молчит…” Через час я уже стояла за своим столом, оперировала. И пошло… Оперируешь сутками, после чуток подремлешь, быстренько протрешь глаза, умоешься – и опять за свой стол. И через два человека третий – мертвый. Не успевали всем помочь. Третий – мертвый…
На станции в Жмеринке попали под страшную бомбежку. Состав остановился, и мы побежали. Замполит наш, вчера ему вырезали аппендицит, а он сегодня уже бежал. Всю ночь просидели в лесу, а состав наш разнесло в щепки. Под утро на бреющем полете немецкие самолеты стали прочесывать лес. Куда денешься? В землю, как крот, не полезешь. Я обхватила березу и стою: “Ох, мама-мамочка! Неужели я погибну? Выживу, буду самым счастливым человеком на свете”. Кому потом ни рассказывала, как за березу держалась, все смеялись. Ведь что было в меня попасть? Стою во весь рост, береза белая… Умора!
День Победы встретила в Вене. Мы поехали в зоопарк, очень в зоопарк хотелось. Можно было поехать посмотреть концентрационный лагерь. Всех возили, показывали. Не поехала… Сейчас удивляюсь: почему я не поехала? Хотелось чего-нибудь радостного. Смешного. Увидеть что-нибудь из другой жизни…»
Вера Владимировна Шевалдышева, старший лейтенант, хирург
«Нас было трое… Мама, папа и я… Первым уехал на фронт отец. Мама хотела пойти вместе с отцом, она медсестра, но его в одну сторону направили, ее – в другую. А мне было только шестнадцать лет… Меня не хотели брать. Я ходила-ходила в военкомат, и через год меня взяли.
Мы долго ехали поездом. Вместе с нами возвращались солдаты из госпиталей, были там тоже молодые ребята. Они рассказывали нам о фронте, и мы сидели, открыв рот, слушали. Говорили, что нас будут обстреливать, и мы сидим, ждем: когда же обстрел начнется? Мол, приедем и скажем, что уже обстрелянные.
Приехали. А нас не к винтовкам, а к котлам приставили, к корытам. Девочки все моего возраста, до этого родители нас любили, баловали. Я была единственный ребенок в семье. А тут тягаем дрова, топим печки. Потом золу эту берем и в котлы вместо мыла, потому что мыло привезут, и тут – оно кончилось. Белье грязное, вшивое. В крови… Зимой тяжелое от крови…»
Светлана Васильевна Катыхина, боец полевого банно-прачечного отряда
«Я до сих пор помню своего первого раненого… Лицо помню… У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость, осколочное ранение, все вывернуто. Эта кость… Я знала теоретически, что делать, но когда я к нему подползла и вот это увидела, мне стало плохо, меня затошнило. И вдруг слышу: “Сестричка, попей водички”. Это мне этот раненый говорит. Жалеет. Я эту картину как сейчас вижу. Как он это сказал, я опомнилась: “Ах, думаю, чертова тургеневская барышня! Человек погибает, а ее, нежное создание, видите ли, затошнило”. Развернула индивидуальный пакет, закрыла им рану – и мне стало легче, и оказала, как надо, помощь.
Смотрю теперь фильмы о войне: медсестра на передовой, она идет аккуратненькая, чистенькая, не в ватных брюках, а в юбочке, у нее пилоточка на хохолке. Ну, неправда! Разве мы могли вытащить раненого, если бы были такие… Не очень-то в юбочке наползаешь, когда одни мужчины вокруг. А по правде сказать, юбки нам в конце войны только выдали, как нарядные. Тогда же мы получили и трикотаж нижний вместо мужского белья. Не знали, куда деваться от счастья. Гимнастерки расстегивали, чтобы видно было…»
Софья Константиновна Дубнякова, старший сержант, санинструктор
«Бомбежка… Бомбит и бомбит, бомбит и бомбит, и бомбит. Все бросились куда-то бежать… И я бегу. Слышу чей-то стон: “Помогите… Помогите…”. Но бегу… Через несколько минут до меня что-то доходит, я чувствую на плече санитарную сумку. И еще – стыд. Куда девался страх! Бегу назад: стонет раненый солдат. Бросаюсь к нему перевязывать. Затем второго, третьего…
Бой кончился ночью. А утром выпал свежий снег. Под ним убитые… У многих руки подняты кверху… К небу… Спросите меня: что такое счастье? Я отвечу… Вдруг найти среди убитых – живого человека…»
Анна Ивановна Беляй, медсестра
«Увидела первого убитого… Стала над ним и плачу… Оплакиваю… Тут раненый зовет: “Перевяжи ногу!”. Нога у него на штанине болтается, ногу оторвало. Отрезаю штанину: “Положи мне ногу! Положи рядом”. Положила. Они, если в сознании, не дают оставить ни свою руку, ни свою ногу. Забирают. А если умирают, просят похоронить вместе.
На войне думала: никогда ничего не забуду. Но забывается…
Молодой такой, интересный парень. И лежит убитый. Я представляла, что всех погибших хоронят с воинскими почестями, а его берут и тащат к орешнику. Вырыли могилу… Без гроба, без ничего зарывают в землю, прямо так и засыпали. Солнце ярко светило, и на него тоже… Теплый летний день… Не было ни плащ-палатки, ничего, его положили в гимнастерке, галифе, как он был, и все это еще новое, он, видно, недавно прибыл. Так положили и зарыли. Ямка была неглубокая, только чтобы он лег. И рана небольшая, она смертельная – в висок, но крови мало, и человек лежит, как живой, только очень бледный.
За обстрелом началась бомбежка. Разбомбили это место. Не знаю, что там осталось…
А как в окружении людей хоронили? Тут же, рядом, возле окопчика, где мы сами сидим, зарыли – и все. Бугорок только оставался. Его, конечно, если следом немцы идут или танки, тут же затопчут. Обыкновенная земля оставалась, никакого следа. Часто хоронили в лесу под деревьями… Под этими дубами, под этими березами…
Я в лес до сих пор не могу ходить. Особенно, где растут старые дубы или березы… Не могу там сидеть…»
Ольга Васильевна Корж, санинструктор кавалерийского эскадрона
Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я – тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы – понимаете? Мы думали иначе, понимали… Потому что… Я расскажу случай… Однажды среди новоприбывших оказался верующий, и солдаты смеялись, когда он молился: “Ну что, тебе твой Бог помог? Если он есть, как он все терпит?”. Они не верили, как тот человек, что кричал у ног распятого Христа, мол, если Он тебя любит, почему Он тебя не спасет? После войны я прочла Библию… Всю жизнь ее теперь читаю… И этот солдат, он был уже немолодой мужчина, не хотел стрелять. Отказывался: “Не могу! Я не буду убивать!”. Все соглашались убивать, а он нет. А время? Время какое… Страшное время… Потому что… Отдали под трибунал и через два дня расстреляли… Бах! Бах!
Время другое… Люди другие… Как вам объяснить? Как…
К счастью, я… Я не видела тех людей, которых убивала… Но… Все равно… Теперь я понимаю, что убивала. Думаю об этом… Потому что… Потому что старая стала. О своей душе молюсь. Наказала дочери, чтобы после смерти все мои ордена и медали не в музей, а в церковь отнесла. Отдала батюшке… Они приходят ко мне во сне… Мертвые… Мои мертвые… Хотя я их и не видела, но они приходят и смотрят на меня. Я ищу-ищу глазами, может, кто-то раненый, пусть тяжелораненый, но можно еще спасти. Не знаю, как сказать… Но все они мертвые…»
Вера Борисовна Сапгир, сержант, зенитчица
«Самое невыносимое для меня были ампутации… Часто такие высокие ампутации делали, что отрежут ногу, и я ее еле держу, еле несу, чтобы положить в таз. Помню, что они очень тяжелые. Возьмешь тихонько, чтобы раненый не слышал, и несешь, как ребенка… Маленького ребенка… Особенно, если высокая ампутация, далеко за колено. Я не могла привыкнуть. Раненые под наркозом стонут или кроют матом. Трехэтажным русским матом. Я всегда была в крови… Она вишневая… Черная…
Маме я ничего не писала об этом. Я писала, что все хорошо, что я тепло одета, обута. Она же троих на фронт отправила, ей было тяжело…»
Мария Селивестровна Божок, медсестра
«Родилась и выросла я в Крыму… Возле Одессы. В сорок первом году окончила десятый класс Слободской школы Кордымского района. Когда началась война, в первые дни слушала радио. Поняла – отступаем… Побежала в военкомат, отправили домой. Еще дважды ходила туда и дважды получала отказ. Двадцать восьмого июля двигались через нашу Слободку отступающие части, и я вместе с ними без всякой повестки ушла на фронт.
Когда впервые увидела раненого, упала в обморок. Потом прошло. Когда первый раз полезла под пули за бойцом, кричала так, что казалось, перекрывала грохот боя. Потом привыкла. Через десять дней меня ранило, осколок вытащила сама, перевязала себя сама…
Двадцать пятое декабря сорок второго года… Наша триста тридцать третья дивизия пятьдесят шестой армии заняла высоту на подступах к Сталинграду. Противник решил ее во что бы то ни стало вернуть. Завязался бой. На нас двинулись танки, но их остановила артиллерия. Немцы откатились назад, на ничейной земле остался раненый лейтенант, артиллерист Костя Худов. Санитаров, которые пытались вынести его, убило. Поползли две овчарки-санитарки (я их там увидела впервые), но их тоже убило. И тогда я, сняв ушанку, стала во весь рост, сначала тихо, а потом все громче запела нашу любимую довоенную песню “Я на подвиг тебя провожала”. Умолкло все с обеих сторон – и с нашей, и с немецкой. Подошла к Косте, нагнулась, положила на санки-волокуши и повезла к нашим. Иду, а сама думаю: “Только бы не в спину, пусть лучше в голову стреляют”. Вот сейчас… сейчас… Последние минуты моей жизни… Сейчас! Интересно: я почувствую боль или нет? Как страшно, мамочка! Но не раздалось ни одного выстрела…
Формы на нас было не напастись: вот дали новенькую, а через пару дней она вся в крови. Мой первый раненый – старший лейтенант Белов, мой последний раненый – Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и я показала дочерям его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов… И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов – балетный вес. Сейчас уже не верится… Самой не верится…»
Мария Петровна Смирнова (Кухарская), санинструктор
«Сорок второй год… Идем на задание. Перешли линию фронта, остановились у какого-то кладбища. Немцы, мы знали, находятся в пяти километрах от нас. Это была ночь, они все время бросали осветительные ракеты. Парашютные. Эти ракеты горят долго и освещают далеко всю местность. Взводный привел меня на край кладбища, показал, откуда бросают ракеты, где кустарник, из которого могут появиться немцы. Я не боюсь покойников, с детства кладбища не боялась, но мне было двадцать два года, я первый раз стояла на посту… И я за эти два часа поседела… Первые седые волосы, целую полосу я обнаружила у себя утром. Я стояла и смотрела на этот кустарник, он шелестел, двигался, мне казалось, что оттуда идут немцы… И еще кто-то… Какие-то чудовища… А я – одна…
Разве это женское дело – стоять ночью на посту на кладбище? Мужчины проще ко всему относились, они уже готовы были к этой мысли, что надо стоять на посту, надо стрелять… А для нас все равно это было неожиданностью. Или делать переход в тридцать километров. С боевой выкладкой. По жаре. Лошади падали…»
Вера Сафроновна Давыдова, рядовой пехотинец
«Ты спрашиваешь, что на войне самое страшное? Ждешь от меня… Я знаю, чего ты ждешь… Думаешь: я отвечу: самое страшное на войне – смерть. Умереть.
Ну, так? Знаю я вашего брата… Журналистские штучки… Ха-ха-а-а… Почему не смеешься? А?
А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне – носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года.
Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье…
Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?»
Лола Ахметова, рядовая, стрелок
«Меня на фронт не брали… Только шестнадцать лет мне, до семнадцати еще далеко. А взяли у нас фельдшера, ей принесли повестку. Она сильно плакала, у нее дома мальчик маленький оставался. Я пошла в военкомат: “Возьмите вместо нее меня”. Мама не пускала: “Нина, ну сколько тебе лет? Может, там и война скоро кончится”. Мама есть мама.
Бойцы кто сухарик, кто сахару кусочек мне оставит. Оберегали. Я не знала, что у нас “катюша” есть, в прикрытии за нами стоит. Начала она стрелять. Она стреляет, гром вокруг стоит, все горит. И настолько это меня поразило, настолько я испугалась этого грома, огня, шума, что упала в лужу, пилотку потеряла. Бойцы хохочут: “Ты что, Ниночек? Ты что, милая?”.
Атаки рукопашные… Я что запомнила? Я запомнила хруст… Начинается рукопашная: и сразу этот хруст – хрящи ломаются, кости человеческие трещат. Звериные крики… Когда атака, я с бойцами иду, ну, чуть-чуть позади, считай – рядом. Все на моих глазах… Мужчины закалывают друг друга. Добивают. Доламывают. Бьют штыком в рот, в глаз… В сердце, в живот… И это… Как описать? Я слаба… Слаба описать… Одним словом, женщины не знают таких мужчин, они их такими дома не видят. Ни женщины, ни дети. Жутко вообще делается…
После войны вернулась домой в Тулу. По ночам все время кричала. Ночью мама с сестрой сидели со мной… Я просыпалась от собственного крика…»
Нина Владимировна Ковеленова, старший сержант, санинструктор стрелковой роты
«Прибыли мы к Сталинграду… Там смертные бои шли. Самое смертельное место… Вода и земля были красные… И вот с одного берега Волги нам надо переправиться на другой. Нас никто слушать не хочет: “Что? Девчонки? Кому вы к черту тут нужны! Нам стрелки и пулеметчики нужны, а не связисты”. А нас много, восемьдесят человек. К вечеру девчат, которые побольше были, взяли, а нас вдвоем с одной девочкой не берут. Малые ростом. Не выросли. Хотели в резерве оставить, но я такой рев подняла…
В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы все самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство… Наив! Командир кричит: “Рядовая Семенова! Рядовая Семенова, ты с ума сошла! Такую мать… Убьет!”. Этого я понять не могла: как это меня может убить, если я только приехала на фронт? Я еще не знала, какая смерть обыкновенная и неразборчивая. Ее не упросишь, не уговоришь.
Подвозили на старых полуторках народное ополчение. Стариков и мальчиков. Им выдавали по две гранаты и отправляли в бой без винтовки, винтовку надо было добыть в бою. После боя и перевязывать было некого… Все убитые…»
Нина Алексеевна Семенова, рядовая, связистка
«Я войну прошла из конца в конец…
Первого раненого тащила, у самой ноги подкашивались. Тащу и шепчу: “Хотя б не помер… Хотя б не помер…”. Перевязываю его, и плачу, и что-то говорю ему ласковое. А мимо проходил командир. И он накричал на меня, даже что-то такое с матом…
– Почему он накричал на вас?
– Нельзя было так жалеть, плакать, как я. Выбьюсь из сил, а раненых много.
Едем, лежат убитые, стриженые и головы у них зеленые, как картошка от солнца. Они рассыпаны, как картошка… Как бежали, так и лежат на вспаханном поле… Как картошка…»
Екатерина Михайловна Рабчаева, рядовая, санинструктор
«Вот не скажу, где это было… В каком месте… Один раз человек двести раненых в сарае, а я одна. Раненых доставляли прямо с поля боя, очень много. Было это в какой-то деревне… Ну не помню, столько лет прошло… Помню, что четыре дня я не спала, не присела, каждый кричал: “Сестра! Сестренка! Помоги, миленькая!” Я бегала от одного к другому, один раз споткнулась и упала, и тут же уснула. Проснулась от крика, командир, молоденький лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: “Молчать! Молчать, я приказываю!”. Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно: “Сестра! Сестричка!”. Я как вскочила, как побежала – не знаю куда, чего. И тогда я первый раз, как попала на фронт, заплакала.
И вот… Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы… А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб… Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит!
Я была счастлива… Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…»
Наталья Ивановна Сергеева, рядовая, санитарка
Девушки-колхозницы села Н., вступившие в партизанский отряд. Фото Д. Чернова, 1941
Очень кратко
Воспоминания женщин, прошедших войну: артиллеристок, снайперов, сапёров, лётчиц, прачек, пекарей, медсестёр, партизанок.
Основное повествование идёт от имени Светланы Алексиевич, рассказы героинь - от их лица.
Женщины участвовали в войнах, начиная с IV века до нашей эры. В Первую Мировую войну в армиях Европы уже служило сотни тысяч женщин. Но во время Второй мировой войны произошёл «женский феномен» - воевать ушли миллионы женщин. Они служили во всех, даже самых «мужских» родах войск.
Как задумывалась книга
Оригинальное название главы - «Человек больше войны (из дневника книги)»
Светлана Алексиевич выросла на рассказах и воспоминаниях о войне. Все прочитанные ею книги «писали мужчины и о мужчинах», поэтому она решила собрать военные воспоминания женщин, без героев и подвигов, о людях, «которые заняты нечеловеческим человеческим делом», о мелочах жизни.
Воспоминания - это не страстный или бесстрастный пересказ исчезнувшей реальности, а новое рождение прошлого, когда время поворачивает вспять.
Материал Алексиевич собирала семь лет. Многие не хотели вспоминать, боялись рассказать лишнее, но автор всё больше убеждалась - «всё-таки был он, советский человек». Да, «у них был Сталин и ГУЛаг, но была и Победа», которую они завоевали, заслужили.
После выхода первого варианта книги, уже во время Перестройки, люди, наконец, заговорили. Алексиевич начала получать тысячи писем, и книгу пришлось дописывать. В исправленный вариант вошло многое из того, что вычеркнула советская цензура.
Начало
Оригинальное название главы - «Не хочу вспоминать…».
Поиск Алексиевич начался с трёхэтажного дома на окраине Минска, где жила недавно вышедшая на пенсию бухгалтер Мария Морозова. Эта маленькая женщина с мирной профессией была снайпером, имеет одиннадцать наград, а на её счету 75 убитых немцев.
«Не хочу вспоминать…», - отказывалась Мария, но потом разговорилась и даже познакомила автора с фронтовой подружкой, снайпером Клавдией Крохиной.
Зачем девчонки шли на войну
Оригинальное название главы - «Подрастите, девочки… вы ещё зелёные…».
Десятки рассказов открыли автору правду о войне, которая «уже не вмещалась в короткую и знакомую с детства формулу - мы победили», ведь она собирала не рассказы о подвигах и сражениях, а истории маленьких людей, выброшенных «из просто жизни в эпическую глубину громадного события».
Автору хотелось понять, откуда взялись эти девчонки 1941, что заставило их пойти на войну и убивать наравне с мужчинами. Шестнадцатилетние, восемнадцатилетние девочки рвались на фронт, охотно шли на курсы медсестёр, связисток. Им говорили: «Подрастите, девочки, вы ещё зелёные», но они настаивали и шли на фронт регулировщицами. Многие удирали из дому, ничего не сказав родителям. Они забывали о любви, обрезали косы, надевали мужскую одежду, понимая, что «Родина - это всё, Родину надо защищать», и если не они, то кто…
Первые дни войны, бесконечное отступление, горящие города… Когда увидели первых захватчиков, проснулось чувство ненависти - «как они могут ходить по нашей земле!». И на фронт или в партизаны шли, не задумываясь, с радостью.
Старый человек боится смерти, а молодой смеётся. Он - бессмертный!
Шли не ради Сталина, а ради своих будущих детей, не хотели покориться врагу и жить на коленях. Шли налегке, веря, что война кончится к осени, и думая о нарядах и духах.
В первые дни военной жизни девочек учили воевать. Дисциплина, устав, ранние подъёмы и изматывающие марши сразу не давались. Нагрузка на женский организм была очень велика - у лётчиц от высоты и перегрузок «живот прямо в позвоночник прижимало», а на кухне котлы приходилось мыть золой и отстирывать солдатское бельё - вшивое, тяжёлое от крови.
Девушки носили ватные штаны, а юбки им выдали только в конце войны. Медсёстры вытаскивали с поля боя раненых, вдвое тяжелее себя. Мария Смирнова за войну вытащила из-под огня 481 раненого, «целый стрелковый батальон».
Санинструктор танковой бригады
Оригинальное название главы - «Одна я вернулась к маме…».
Вскоре Алексиевич перестаёт записывать всех подряд, выбирает женщин разных военных профессий. Нина Вишневская в качестве санинструктора танковой бригады участвовала в одном из сражений Курской Дуги. Девушка-санинструктор в танковых войсках - редкость, обычно там служили мужчины.
Каждый из нас видит жизнь через своё дело, через своё место в жизни или в событии, в котором участвует.
По дороге в Москву, где жила Вишневская, автор разговорилась с соседями по купе. Двое из них воевали, один - сапёром, второй - партизанил. Оба считали, что женщине не место на войне. Женщину-медсестру, спасающую жизни, они ещё могли принять, но не женщину с винтовкой.
Солдаты видели в фронтовых девчонках подруг, сестёр, но не женщин. После войны «они оказались страшно незащищёнными». Женщины, оставшиеся в тылу, видели в них вертихвосток, отправившихся на фронт за женихами, ходя девушки, чаще всего, были честные, чистые. Многие из них так и не вышли замуж.
Нина Вишневская рассказала, как её, маленькую и хрупкую, не хотели брать в танковые войска, где требовались крупные и сильные девушки, способные вытащить мужчину из горящего танка. Нина пробралась на фронт «зайцем», спрятавшись в кузове грузовика.
Санинструкторам в танке места не было, девушки цеплялись за броню, рискуя угодить под гусеницы, чтобы вовремя заметить загоревшийся танк. Из всех своих подружек Нина «одна вернулась к маме».
Переписав рассказ с магнитофонной плёнки, Алексиевич отослала его Вишневской, но та вычеркнула все забавные истории, трогательные мелочи. Она не хотела, чтобы её сын узнал об этой стороне войны, стремилась остаться для него героиней.
Супруги-фронтовики
Оригинальное название главы - «В нашем доме две войны живут…».
Ольга Подвышенская и её муж Саул любят повторять: «В нашем доме две войны живут…». Ольга, старшина первой статьи, воевала в морской части на Балтике, её муж был сержантом пехоты.
Ольгу долго не брали на фронт - она работала на тыловом заводе, где люди были на вес золота. Повестку она получила только в июне 1942 и попала в блокадный Ленинград, в отряд дымомаскировки - дымом заслоняли военные корабли, которые немцы регулярно обстреливали. Своим пайком девочки подкармливали умирающих от голода детей.
Ольга стала командиром отделения, целые дни проводила на катере, где не было туалета, с экипажем из одних парней. Для женщины это было очень тяжело. Она до сих пор не может забыть, как после большого боя по Морскому каналу плыли бескозырки погибших моряков.
Ольга не носила медалей, боялась насмешек. Многие фронтовички скрывали своё участие в боях, ранения, из страха, что их не возьмут замуж. Только через десятки лет после войны на них обратили внимание.
Месть за погибшего отца
Оригинальное название главы - «Телефонная трубка не стреляет…».
На контакт с Алексиевич фронтовички идут по-разному. Одни начинают рассказывать сразу, прямо по телефону, другие долго откладывают. Встречи с Валентиной Чудаевой автор ждала несколько месяцев.
Война началась после Валентининого выпускного. Девушка стала связисткой в зенитной части. Узнав о гибели отца, Валентина захотела отомстить, но «телефонная трубка не стреляет», и девушка прорвалась на передовую, окончила трёхмесячные курсы, стала командиром орудия.
Затем Валентину ранило осколком в спину и отбросило в сугроб, где она пролежала несколько часов и отморозила ноги. В госпитале ноги хотели ампутировать, но молодой врач попробовал новый способ лечения - вводил под обмороженную кожу кислород - и ноги удалось сохранить.
От положенного после госпиталя отпуска Валентина отказалась, вернулась в свою часть и День Победы встретила в Восточной Пруссии. Вернулась домой, к мачехе, которая её ждала, хотя и думала, что падчерица вернётся калекой.
Дом - это что-то такое, что больше людей, которые в нём живут, и больше самого дома.
Валентина скрыла, что воевала и была контужена, Вышла замуж за своего, фронтового, переехала в Минск, родила дочь. «Кроме любви, ничего в доме не было», даже мебель подбирали на свалках, но Валентина была счастлива.
Теперь, через сорок лет после войны, женщин-фронтовичек стали чествовать. Валентину приглашают на встречи с иностранцами… И всё, что у неё осталось - это Победа.
Будни военного госпиталя
Оригинальное название главы - «Нас награждали маленькими медалями…».
Почтовый ящик Алексиевич забит письмами. Все хотят рассказать, потому что слишком долго молчали. Многие пишут о послевоенных репрессиях, когда герои войны прямо с фронта попадали в сталинские лагеря.
Охватить всё невозможно, и вдруг неожиданная помощь - приглашение от ветеранов 65 армии генерала Батова, которые собираются раз в год в гостинице «Москва». Алексиевич записывает воспоминания сотрудников военного госпиталя.
«Зелёные» девчонки, окончившие три курса мединститута, спасали людей. Многие из них были «мамиными дочками» и впервые покинули дом. Уставали так, что спали на ходу. Врачи оперировали сутками, засыпали у операционного стола. Девочки не разбирались в наградах, говорили: «Нас награждали маленькими медалями…».
В первые месяцы войны не хватало оружия, люди гибли, не успев выстрелить в врага. Раненные плакали не от боли - от бессилия. Фронтовичек немцы водили перед строем солдат, «показывали: вот, мол, не женщины, а уроды», потом расстреливали. Медсёстры всегда хранили для себя два патрона - второй на случай осечки.
Иногда госпиталь срочно эвакуировали, и раненых приходилось оставлять. Они просили не отдавать их живыми в руки фашистам, которые издевались над русскими ранеными. А во время наступления в госпиталь попадали раненые немцы, и их приходилось лечить, перевязывать…
Отомстила за «кровного брата»
Оригинальное название главы - «Это была не я…».
Военные годы люди вспоминают с удивлением - прошлое пронеслось, а человек остался в обыкновенной жизни, словно разделился надвое: «Это была не я…». Рассказывая, они снова встречаются сами с собой, и Алексиевич кажется, что она слышит одновременно два голоса.
Ольга Омельченко, санинструктор стрелковой роты, в шестнадцать лет стала донором крови. На одну из бутылочек с её кровью врач приклеил бумажку с адресом, и вскоре к девушке приехал кровный «брат».
Через месяц Ольга получила на него похоронку, захотела отомстить и настояла на отправке на фронт. Девушка пережила Курскую дугу. В одном из боёв двое солдат струсили, побежали, и за ними - вся цепь. Трусов расстреляли перед строем. Ольга была одной из тех, кто привёл приговор в исполнение.
После войны она тяжело заболела. Старый профессор объяснил болезнь психической травмой, полученной на войне в слишком юном возрасте, советовал выйти замуж и нарожать детей, но Ольга чувствовала себя старой.
У человека на войне стареет душа.
Замуж она всё же вышла. Родила пятерых мальчиков, оказалась хорошей мамой и бабушкой.
Дочери героя
Оригинальное название главы - «Я эти глаза и сейчас помню…».
Поиск свёл Алексиевич с двумя дочерями Героя Советского Союза Василия Коржа, ставшего белорусской легендой. Ольга и Зинаида Корж были санинструкторами в кавалерийском эскадроне.
Зина отстала от семьи во время эвакуации, прилепилась к женщине-врачу и осталась в её санчасти. После четырёхмесячных курсов медсестёр Зина вернулась в санчасть. Под Ростовом, во время бомбёжки была ранена, попала в госпиталь. В конце 1941 получила отпуск и нашла маму с сестрой и младшим братом в колхозе под Сталинградом.
Сёстры решили примкнуть к какой-нибудь военной части, но в Сталинграде их никто слушать не захотел. Они подались на Кубань к знакомым отца и попали в кавалерийский казачий корпус.
Зинаида вспоминает свой первый бой, когда корпус шёл атакой на немецкие танки. Фашисты не выдержали вида этой лавины, бросали оружие, бежали. После этого боя сёстры поняли, что им нельзя воевать вместе - «сердце не выдержит, если одна погибнет на глазах у другой».
В восемнадцать лет Зину комиссовали по состоянию здоровья - «три ранения, тяжёлая контузия». После войны отец помог дочерям привыкнуть к мирной жизни. Врачами сёстры не стали - слишком много крови было в их жизни.
Мирные военные профессии
Оригинальное название главы - «Мы не стреляли…».
На войне не только стреляли, но и готовили, стирали бельё, шили обувь, ремонтировали машины, ухаживали за лошадьми. Война наполовину состояла из обычной жизни, которую двигали обычные люди. «Мы не стреляли…», - вспоминают они.
Поварихи целыми днями ворочали неподъёмные котлы. Прачки стирали руки в кровь, отмывая задубевшую от крови одежду. Санитарки ухаживали за тяжелоранеными - мыли, кормили, подносили судно.
Девчонки были снабженцами и почтальонам, строителями и корреспондентами. Многие дошли до Берлина. Награждать работников «второго фронта» начали только в конце войны.
Валентина Братчикова-Борщевская, замполит прачечного отряда, в конце войны выбила награды для многих девчат. В одной немецкой деревне наткнулись на швейную мастерскую, и Валентина каждой уезжавшей домой прачке подарила по швейной машинке.
Антонина Ленкова, убегая от немцев, осела в колхозе под Сталинградом, где выучилась водить трактор. На фронт она ушла в ноябре 1942-го, когда исполнилось восемнадцать, стала собирать моторы в автобронетанковой полевой мастерской - «заводе на колёсах», где работали по двенадцать часов, под бомбёжкой.
Красивых девочек жалели на войне, жалели больше. ‹…› Их жалко было хоронить… Жалко было выписывать маме похоронку…
После войны выяснилось, что у девушки разрушена вся вегетативная нервная система, но Антонина всё равно окончила университет, который стал для неё вторым Сталинградом.
Война и женские потребности
Оригинальное название главы - «Требовался солдат… а хотелось быть ещё красивой…».
Даже на войне женщины старались себя украсить, хотя это было запрещено - «требовался солдат… а хотелось быть ещё красивой…». Сделать из девушек воинов было не просто - они труднее, чем мужчины, привыкали к дисциплине. Командиры не всегда понимали женские потребности.
Штурман Александра Попова, летавшая на самолётах «По-2», сделанных из дерева и ткани, только после войны узнала, что у неё всё сердце в рубцах - сказались страшные ночные полёты. А у девушек-оружейниц, поднимавших тяжёлые снаряды, прекращались месячные, после войны многие из них не смогли родить.
Во время месячных девушки вытирали ноги травой и оставляли за собой кровавый след, а брюки с засохшей кровью натирали кожу. Лишнее бельё они воровали у солдат.
Таисия Руденко с детства мечтала служить на флоте, но в Ленинградское артиллерийское училище её приняли только по распоряжению самого Ворошилова. Чтобы не остаться после училища на берегу, Таисия выдала себя за парня, ведь женщина на корабле - плохая примета. Она стала первой женщиной-офицером ВМФ.
Женщин на войне старались беречь. Чтобы попасть на боевое задание, надо было выделиться, доказать, что справишься. Но женщины вопреки всему справлялись.
Сапёр ошибается один раз
Оригинальное название главы - «Барышни! А вы знаете: командир сапёрного взвода живёт только два месяца…».
Алексиевич старается понять, «как можно уцелеть среди этого бесконечного опыта умирания». Командир сапёрного взвода Станислава Волкова рассказала, как девочек, окончивших сапёрную школу, не хотели пускать на передовую, пугали: «Барышни! А вы знаете: командир сапёрного взвода живёт только два месяца…».
Апполину Лицкевич, офицера-минёра, бывалые сапёры-разведчики долго не принимали за командира. Апполина прошла всю Европу, и ещё два года после войны разминировала города, деревни, поля.
Смерть после Победы - самая страшная смерть. Дважды смерть.
Любовь, военные браки и то, о чём не рассказывают
Оригинальное название главы - «Только поглядеть один раз…».
О любви на войне женщины говорят неохотно, словно защищаясь «от послевоенных обид и наветов». Решившиеся рассказать всё, просят изменить фамилию.
Некоторые женщины уходили на фронт вслед за любимым мужем, находили его на передовой, чтобы «только поглядеть один раз…», и, если повезёт, вместе возвращались домой. Но чаще им приходилось видеть гибель любимого человека.
Большинство фронтовичек утверждает, что мужчины относились к ним как к сёстрам, берегли. Саниструктор Софья К-вич не побоялась признаться, что была «походно-полевой женой». Бережного отношения она не знала и рассказам других фронтовичек не верит. Своего последнего «военного мужа» она любила, но его ждали жена и дети. В конце войны Софья родила от него дочь, а он вернулся к жене и забыл, словно и не было ничего. Но Софья не жалеет - она была счастлива…
Многие медсёстры влюблялись в раненных, выходили за них замуж.
Наша любовь не делилась на сегодня и на завтра, а было только - сегодня.
Послевоенные браки нередко распадались, поскольку окружающие предвзято относились к фронтовичкам. Снайпера Клавдию С-ву, вышедшую замуж после войны, муж бросил из-за того, что их дочь родилась умственно отсталой - она на войне была, убивала, поэтому и «ребёнка нормального родить не способна». Сейчас дочь живёт в сумасшедшем доме, Клавдия навещает её каждый день…
Лесная война
Оригинальное название главы - «Про бульбу дробненькую…».
Кроме войны «официальной» была и другая война, не отмеченная на карте. Там не было нейтральной полосы, «никто не мог там сосчитать всех солдат», стреляли там из охотничьих ружей и берданок. «Сражалась не армия, а народ» - партизаны и подпольщики.
Самым страшным на этой войне было не умереть, а быть готовым принести в жертву своих близких. Родственников партизан вычисляли, забирали в гестапо, пытали, использовали в качестве живого заслона во время рейдов, но ненависть была сильнее страха за близких.
Враг пришёл со злом на нашу землю… С огнём и мечом…
Партизанки-разведчицы ходили на задания со своими маленькими детьми, проносили бомбы в детских вещах. Ненависть к врагу пересилила даже материнскую любовь…
С партизанами немцы расправлялись жестоко, «за одного убитого немецкого солдата сжигали деревню». Люди помогали партизанам как могли, отдавали одежду, «последнюю дробненькую бульбу».
Особенно сильно пострадали белорусские деревни. В одной из них Алексиевич записывает рассказы женщин о войне и послевоенном голоде, когда на столе была одна картошка, по-белорусски - «бульба».
Однажды немцы пригнали к деревне пленных - «кто признает там своего, может забрать». Бабы сбежались, разобрали их по хатам - кто своих, кто чужих. А через месяц нашёлся гад - донёс в комендатуру, что чужих взяли. Пленных забрали и расстреляли. Хоронили их всей деревней и год оплакивали…
Послевоенным детям 13−14 лет приходилось браться за взрослый труд - обрабатывать землю, собирать урожай, валить лес. А жёны не верили похоронкам, ждали, и снились им мужья каждую ночь.
Из фашистских лагерей - в сталинские
Оригинальное название главы - «Мама, что такое - папа».
Алексиевич уже не может относиться к войне как к истории. Она слышит рассказы женщин-солдат, многие из которых были матерями. Они уходили на войну, оставляя маленьких детей дома, шли в партизаны, забирая их с собой. Дети не узнавали вернувшихся с фронта матерей, и это было самым болезненным для фронтовичек, ведь зачастую только воспоминания о детях помогали им выжить. Мужчин возвращалось так мало, что дети спрашивали: «Мама, что такое - папа»
Большинство тех, кто боролся с фашистами в тылу, ждали не почёт и слава, а сталинские лагеря и клеймо «врага народа». Пережившие это до сих пор боятся говорить.
Подпольщица Людмила Кашечкина побывала в гестапо, перенесла страшные пытки, была приговорена к повешенью. Из камеры смертников её переправили в французский концлагерь Кроазет, откуда она сбежала и пошла в «маки» - французские партизаны.
Вернувшись в Минск, Людмила узнала, что её муж - «враг народа», а сама она - «французская проститутка». Под подозрением были все, побывавшие в плену и оккупации.
Советский офицер в плен не сдаётся, у нас нет пленных, у нас есть предатели.
Людмила писала во все инстанции. Через полгода мужа освободили, седого, со сломанным ребром и отбитой почкой. Но он всё это считал ошибкой: «главное… мы победили».
Победа и воспоминания о сытой Германии
Оригинальное название главы - «И она прикладывает руку туда, где сердце…».
Для тех, кто дожил до Победы, жизнь разделилась на две части. Людям пришлось заново учиться любить, становиться «человеком не войны». Дошедшие до Германии заранее были готовы ненавидеть и мстить, но, увидев умирающих от голода немецких детей и женщин, кормили их супом и кашей с солдатских кухонь.
Вдоль немецких дорог стояли самодельные плакаты с надписью «Вот она - проклятая Германия!», а по дорогам шли домой люди, освобождённые из концлагерей, военнопленные, те, кого отослали сюда работать. Советская армия проходила через опустевшие посёлки - немцев убедили, что русские никого не пощадят, и они сами убивали себя, своих детей.
Телефонистка А. Раткина вспоминает историю советского офицера, который влюбился в немку. В армии было негласное правило: после захвата немецкого поселения три дня разрешалось грабить и насиловать, потом - трибунал. А тот офицер не изнасиловал, а влюбился, о чём честно признался в особом отделе. Его разжаловали, отправили в тыл.
Связистка Аглая Нестерук была потрясена, увидев хорошие дороги, богатые крестьянские дома. Русские ютились в землянках, а здесь - белые скатерти и кофе в маленьких чашечках. Аглая не понимала, «зачем им было воевать, если они так хорошо жили». А русские солдаты врывались в дома и расстреливали эту красивую жизнь.
Но всё равно мы не способны были сделать им то, что они нам сделали. Заставить их страдать так, как мы страдали.
Медсёстрам и врачам не хотелось перевязывать и лечить немецких раненых. Им приходилось учиться относиться к ним как к обычным больным. Многие медработники всю оставшуюся жизнь не могли видеть красного цвета, так напоминающего кровь.
Рассказ рядового санинструктора
Оригинальное название главы - «Вдруг страшно захотелось жить…».
Алексиевич, получает всё новые письма, находит адреса и не может остановиться, «потому что каждый раз правда невыносима». Последний рассказ-воспоминание принадлежит санинструктору Тамаре Умнягиной. Она вспоминает отступление своей стрелковой дивизии из-под Минска, когда Тамара чуть не попала с ранеными в окружение, в последний момент успела вывезти их на попутке.
Потом был Сталинград, поле боя - пропитанные кровью городские «улицы, дома, подвалы», а отступать некуда. Пополнения - молодых ребят - Наталья старалась не запоминать, так быстро они погибали.
Наталья вспоминает, как праздновали Победу, это слово слышалось отовсюду, «и вдруг страшно захотелось жить». В июне 1945 Наталья вышла замуж за командира роты и поехала к его родителям. Ехала героиней, а для новой родни оказалась фронтовой шлюхой.
Вернувшись в часть, Наталья узнала, что их посылают разминировать поля. Каждый день кто-то погибал. Наталья не может вспоминать, День Победы проводит за стиркой, чтобы отвлечься, и не любит военных игрушек…
Человеческая жизнь - это такой дар… Великий дар! Сам человек не хозяин этому дару.
У человека одно сердце, и для любви, и для ненависти. Даже под Сталинградом Наталья думала, как спасти своё сердце, верила, что после войны для всех начнётся счастливая жизнь. А потом долго боялась неба и вспаханной земли. Только птицы быстро забыли войну…
